Нельсон Демилль - В никуда Страница 4

– Как давно это было, а кажется, будто вчера, – сказал он мне, но словно бы самому себе. Взглянул на Стену и перевел взгляд на меня. – Вы согласны?

– Да. Это как слайд-фильм: застывшие во времени яркие кадры без звука.

Мы посмотрели друг на друга и кивнули.

Ну и к чему это все?

Наверное, поможет, если начать с самого начала: я уже упоминал, что я бостонский ирландец, с юга, а это значит – из рабочего класса. Мой отец, как и все тогда из нашего района, ветеран Второй мировой войны. Отслужил три года в пехоте, вернулся, женился, родил троих сыновей и тридцать лет горбатился механиком муниципального автобусного парка. Но однажды признался, что эта работа никогда так не возбуждала, как высадка в Нормандии, зато вечера здесь лучше.

Вскоре после своего восемнадцатилетия я получил повестку в армию. Я позвонил в Гарвард и, рассчитывая на студенческую отсрочку, попросился на первый курс, но мне справедливо ответили, что я не подавал заявления. То же самое произошло с Бостонским университетом и даже с Бостонским колледжем, где многие из моих единоверцев нашли убежище от призыва.

Пришлось собирать рюкзачок, отец пожал мне руку, младший брат решил, что я очень крутой, мать заплакала, и я отбыл в военном эшелоне в Форт-Хэдли, где мне преподали курс молодого бойца, а затем натаскивали на службу в пехоте. Не знаю, что меня дернуло, но я подал заявление в воздушно-десантные войска – там обучали, как прыгать с парашютом, – и был переведен в Форт-Беннинг, в той же самой Джорджии. Чтобы завершить высшее образование в области убийства, еще попросился в спецназ – видимо, подумал: пока буду учиться во всех этих сумасшедших школах, война успеет закончиться. Но не тут-то было, армия ответила: "Довольно. Ты и так хорош, парень". И вскоре после выпуска из воздушно-десантной школы я оказался в пехотной роте на передовой в местечке Бонгсон, а это уже не в Калифорнии.

Я посмотрел на Карла: мы были там в одно и то же время, но попали на войну разными дорожками. А может быть, и не такими уж разными, если вдуматься.

– Я подумал, нам лучше встретиться здесь, – сказал Карл.

Я не ответил.

После войны мы остались в армии – видимо, потому, что были ей нужны, а кому-нибудь другому – нет. Я пошел в военную полицию, заслужил вторую поездку во Вьетнам. С годами воспользовался армейской программой заочного образования и получил степень бакалавра юриспруденции. А потом перешел в следственное управление, главным образом потому, что там носили гражданскую одежду.

Стал уоррент-офицером, то есть недоофицером без подчиненных, но с важной работой, в моем случае превратился в убойного сыщика.

У Карла все сложилось немного иначе – глаже: на армейские денежки он учился в настоящем колледже, зарабатывал какую-то хитрожопую степень по философии и находился в это время в офицерском учебном резерве. А на действительную службу вернулся уже лейтенантом.

В какой-то момент наши судьбы чуть не сошлись во Вьетнаме, а потом мы встретились в Фоллз-Черч. А теперь здесь – буквально и фигурально в потемках: больше не бойцы, а пожилые люди; стоим и смотрим на имена мертвых из нашего поколения. 58 тысяч строк на черном камне... мне внезапно почудилось, что все эти люди – по-прежнему дети и вырезают свои имена на деревьях, на заборах, на партах. И каждому имени на граните соответствует такое же где-то в Америке. И в сердцах его родных, и в сердце всего народа.

Мы двинулись вдоль Стены – Карл и я, – и наше дыхание смешивалось в холодном воздухе. У основания монумента лежали принесенные родными и друзьями цветы, и я вдруг вспомнил, как приходил сюда много лет назад и, заметив оставленную кем-то бейсбольную перчатку, не сумел сдержать слез и они так и катились у меня по щекам.

Сразу после создания мемориала здесь было много всяких вещей: фотографии, кепки, игрушки, даже любимая еда – в тот раз я заметил пачку крекеров "Набиско"[7]. Зато теперь не увидел ничего личного – только цветы и несколько всунутых в трещины свернутых записок.

Прошли годы. Родители умерли, жены нашли других; братья и сестры не забывают, но они уже здесь побывали и им ни к чему приходить снова. Молодые погибшие, как правило, не оставили после себя детей, хотя в прошлый раз я встретил здесь дочь солдата – девушку лет двадцати с небольшим, не знавшую своего отца. У меня никогда не было дочери, и мы минут десять восполняли пустоту друг друга, а потом разошлись.

По какой-то ассоциации я подумал о Синтии, о браке, о детях, о доме, об очаге – в общем, о таких вот теплых, ласкающих вещах. Если бы Синтия оказалась здесь, я бы, пожалуй, сделал ей предложение. Но ее здесь не было, и я прекрасно понимал, что к утру успею опомниться.

У Карла были, видимо, сходные мысли: о войне и мире, о смерти и бессмертии. Потому что он сказал:

– Я стараюсь приходить сюда каждый год семнадцатого августа. Это годовщина сражения, в котором я участвовал. – Он помолчал, а затем продолжил: – Бой за шоссе номер тринадцать. Одиннадцатая бронекавалерийская... мишленовская каучуковая плантация... может быть, вы слышали. Тогда много ребят полегло. Я прихожу сюда семнадцатого августа и возношу молитвы за них и благодарю за себя. Это единственный момент, когда я молюсь.

– А мне казалось, что вы ходите в церковь каждое воскресенье.

– В церковь ходят с женой и детьми. – Он не стал продолжать, а я не стал переспрашивать.

Мы повернули и пошли в обратном направлении.

– Значит, вам интересно, что это за человек, которого убили? – спросил он совершенно иным тоном.

– Может, и интересно, – ответил я. – Но знать я не хочу.

– Если бы не хотели, давно бы ушли.

– Я вежливый человек, полковник.

– Мне бы оценить вашу вежливость, когда вы работали на меня. Но уж раз вы так вежливы, будьте любезны выслушать меня.

– Выслушать – значит рисковать, что тебя привлекут к юридической процедуре. Так сказано в учебнике.

– Поверьте, нашей встречи и нашего разговора никогда не было. Поэтому мы здесь, а не в Фоллз-Черч.

– Я догадался.

– Так я могу начинать?

Пока что я стоял на твердой почве, но впереди простирался осклизлый обрыв. Не было никаких разумных причин выслушивать этого человека. Но я не мог как следует подумать. И все из-за Синтии. Как она сказала: работа – это жизнь?

– Так я начинаю? – повторил Карл.

– Но только в том случае, если у меня будет право остановить вас в любой момент.

– Нет. Если я начну, то должен завершить.

– Это криминальное дело?

– Полагаю, убийство. Есть еще идиотские вопросы?

Я улыбнулся. Не из-за его грубости, а потому что сумел сыграть у него на нервах.

– Ну что ж, докажу вам, что я в самом деле идиот. Я вас выслушаю.

– Благодарю. – Карл отошел от Стены и приблизился к памятнику медсестрам. Я последовал за ним. – В управлении обратили внимание на тот факт, что один молодой лейтенант, который считался погибшим или пропавшим без вести, был убит седьмого февраля шестьдесят восьмого года в местечке Куангчи во время наступления на город. Полагаю, вы тоже были в провинции Куангчи в это время, – добавил он.

– Да. Но у меня есть алиби.

– Я отметил только совпадение. На самом деле ваша часть в тот день стояла в нескольких километрах от столицы Куангчи. Но зато вы легко представите время и место.

– Вы отлично мыслите. Ценю, что нашли время ознакомиться с моим послужным списком.

Он пропустил это мимо ушей.

– Я уже говорил, что служил тогда в Одиннадцатой бронекавалерийской, которая размещалась в Хуанлоке, но действовала в окрестностях Кучи. Именно тот день я не помню, но весь месяц наступления красных под праздник Тета был мрачным.

– Оно увязло.

– Да, в итоге увязло. – Карл остановился и посмотрел на меня. – Так вот, по поводу того лейтенанта: у нас есть свидетельства, что его убил американский капитан.

Он произнес это очень веско. Но я не реагировал. Вот я и услышал то, что не хотел слышать, и теперь оказался во власти секретных подробностей, которые должны последовать.

Мы смотрели на памятник женщинам – группу из трех медсестер: одна перевязывала распростертого на бруствере из мешков с песком солдата, вторая склонилась рядом, а третья всматривалась в небо, стараясь разглядеть медицинскую вертушку-эвакуатор. Свет мерк, и, глядя на четыре фигуры, я поежился.

– Их бы надо перенести поближе к Стене, – сказал я Карлу. – Ведь медсестры – это последнее, что многие погибшие видели в жизни. И им сказали последние слова.

– Да... но не слишком ли мрачное местоположение? Этот парень глядит как живой.

– Хочет выжить.

Мы стояли, погруженные в собственные мысли. Да, это был только памятник, но он напомнил обо всем остальном.