Р. Моррис - Благородный топор. Петербургская мистерия Страница 42

— Тю-ю. Да это ж серебро, а не золото, — с напускной разочарованностью протянул Митька.

— Да. Зато, глянь, новенькой чеканки — как раз для тебя изготовлено. Да еще и с портретом государя.

— Ну так давай сюда!

— Ишь ты. И впрямь бы дал. Кабы ты тогда деру не сделал, пока мы еще разговор не закончили. Чего ж ты так, а, Мить? Неужто сдрейфил? Эх, ты!

— Почему сдрейфил. Не сдрейфил.

— Тогда чего же смылся?

— Просто ты меня вопросами своими допек.

— Да работа у меня, брат, такая.

Порфирий Петрович полез за папиросой. Заметив, с какой жадностью мальчишка следит, как он прикуривает, Порфирий Петрович предложил портсигар и ему. Тот не замедлил выхватить угощение и деловито прикурил.

— Славный табак! — одобрил он после первой затяжки. — Небось турецкий?

— Ну и хорошо, что нравится, — кивнул Порфирий Петрович. — Помнишь, мы тогда говорили насчет дворника? Когда ты отнес письмо тому карлику, Горянщикову, а потом еще в дворницкую заглянул. Так вот, Говоров не давал тебе записку еще и для дворника?

— Да, давал, — подумав, отвечал Митька.

— Ну и чего ж ты об этом молчал?

— Не знаю, — пожал плечами мальчуган, глядя на огонек своей папиросы, зажатой большим и указательным пальцем. — Может, он чего-то такое мне сказал.

— Что же именно?

— Да так, ничего особенного, — сказал Митька, избегая смотреть следователю в глаза.

— Разумеется ты прав, ничего особенного. Жаль, конечно. Если б это оказалось как-то полезным…

— Смотри осторожнее с этим.

— Осторожнее с чем?

— Да это он так сказал. Смотри, говорит, осторожнее с этим.

— А еще что?

Мальчуган пожал плечами.

— Вот так только и сказал. Ну, и осклабился как-то. И на меня посмотрел. Да так… — Малец мелко вздрогнул, припоминая. В эту секунду глаза у него непроизвольно сузились, и в них мелькнуло совершенно недетское выражение — как будто бы он припоминал события изрядной давности. — Да так, что у меня аж сердце захолонуло.

Порфирий Петрович, поджав губы, украдкой поглядел на Салытова, который, надо сказать, смотрел на мальчишку с вполне серьезным видом.

— Н-да, интересно, — вздохнул следователь.

— Ну так что, как с наградой-то? — спросил Митька, протягивая ладошку.

Порфирий Петрович, моргнув, раскрыл ладонь, открывая монету. Одними посулами из такого собеседника много не вытянешь.

— Молодец, брат. Государь доволен будет, — и он передал целковый по назначению.

Митька при этом гордо огляделся, нахохлившись лишь под ехидным взглядом швейцара.

— А ты чего, и вправду царя знаешь? — спросил он, спешно пряча целковый в карман.

— Да не так чтобы совсем уж на короткой ноге. Но могу доложить о твоей помощи вышестоящему начальству, а оно еще выше, и так, глядишь, до самого государя. А уж он, разумеется, будет доволен.

— Разыгрывают они тебя, дура, а ты и уши развесил, — усмехнулся швейцар.

— Вовсе нет. У нас все заведено именно так, — спокойно возразил следователь. — Монаршая милость, а то бывает и наоборот, немилость, нисходит по инстанции сверху вниз. А потому могло все кончиться не целковым, а и вовсе поркой. — И он с напускной строгостью посмотрел на наглеца швейцара.

К Митьке же Порфирий Петрович повернулся, наоборот, с улыбкой. — Ну что, брат. У меня к тебе, пожалуй, еще лишь одна просьбишка осталась. Отвел бы ты нас в номер, где Говоров останавливался. Хочу посмотреть.

— Свеча понадобится, — знающе сказал Митька, с бывалым видом затягиваясь.

Выходя от Фридлендера, Виргинский внимательно оглядел Гороховую в оба конца. Бродяги видно не было. Но было темно, и в воздухе обильно кружились снежинки, тем самым ограничивая видимость. Может, нищий где-то сейчас подкарауливает. Пристроился небось где-нибудь возле костра, что дворники разжигают вдоль мостовых для сугрева.

В животе у Виргинского бурчало. Снежинки летели в лицо, тая на щеках.

Он двинулся по улице вниз. Ботинки почти не скользили — вот что значит новая обувь. Хотя было по-настоящему скользко, и приходилось поминутно балансировать, глядя под ноги. Когда же мимо прогромыхал едущий встречно тарантас, Виргинский, поддавшись вдруг безотчетному порыву, резко развернулся и побежал следом, используя его как прикрытие. Бежалось на удивление легко. Порыв, что и говорить, странный, но вполне объяснимый: ветер не дует в лицо. Да и мытарь, если находится по другую сторону улицы, не различит его за этим прикрытием, да еще в эдакую метель. Так получилось, что на первом же повороте Виргинский, сам того не ожидая, попал на Морскую улицу. Тарантас пронесся дальше. Пробежав еще некоторое расстояние, Виргинский, растопырив руки, проехал пару саженей юзом, после чего перешел на быстрый шаг, лишь раз оглянувшись через плечо.

С такой же безотчетностью, что побудила его развернуться и припустить по Гороховой, он теперь остановился перед каким-то не то салоном, не то лавкой. Вывески он толком не видел, не знал и того, чем здесь торгуют.

А пахло между тем новыми тканями и кельнской водой — причем запах на удивление знакомый. И тут Виргинский вспомнил, что он здесь уже единожды был, только давно. Да-да, именно здесь, на Морской, в этом немецком шляпном магазине, куда случайно забрел вскоре после приезда в Петербург. Собственный франтоватый вид тогда вполне позволял ему свободно заходить в подобные места и без стеснения прицениваться к головным уборам, даже самым дорогим. Тогда у него и плечи были развернуты, и голова держалась гордо и прямо, и заботливая суета снимающего мерку шляпника казалась чем-то вполне естественным. Он и к товарам подходил так, будто за все уже заплачено, а в зеркала, примеряя щеголеватую немецкую шляпу, смотрелся с некой взыскательностью: ладно ли сидит? Шляпу он, кажется, тогда купил. Где-то она теперь? Не иначе, сгинула в каком-нибудь ломбарде из-за неуплаты.

Теперь же зеркала встречали его словно с презрением — так почтенная публика косится свысока на случайно затесавшегося в приличное общество попрошайку. А уж чтобы шляпу примерить — хотя бы примерить! — тут уж и думать не моги. Затея столь же немыслимая, как вальсировать на этом вот потолке.

Виргинский втянулся с улицы ровно настолько, чтобы прикрыть за собой дверь и вместе с тем видеть через нее, что происходит снаружи. Надо было еще и остерегаться внимания приказчика. К счастью, продавцы были сейчас по большей части заняты с посетителями.

Ждать долго не пришлось: нищий тут как тут, появился и зашаркал по улице. От изумления Виргинский буквально обомлел. К тому же он не успел внутренне собраться — подготовиться, чтобы вот так, в открытую, лицезреть мытаря в профиль. Не менее потрясло его, пожалуй, и то, что лицо незнакомца не имело сходства с его собственным. Нет, черты совершенно иные. Виргинский вначале даже подумал было, что обознался, тот ли это нищий. Хотя кто же, как не он, — вон и опорки, те самые. Только сейчас поверх них почему-то были натянуты добротные резиновые галоши.

Нищий нерешительно остановился на тротуаре фактически в двух шагах, и теперь пристально оглядывал Морскую улицу в обе стороны. Искать объект наблюдения в шляпном магазине ему попросту в голову не приходило. Действительно, кому взбредет в голову разыскивать полунищего студента в заведении с претензией на роскошь. А заодно и соваться туда самому, в таком-то виде. Так что нищий тронулся дальше. Виргинский в очередной раз подивился его сноровке и проворству.

— Чем могу-с? — послышалось сзади.

Виргинский обернулся. Напротив него стоял франт лет тридцати и, чуть накренив голову, взыскательно рассматривал заблудшего оборванца.

Ну что можно такому сказать? Набриолиненные волосы, глухой стоячий воротничок. Сюртук без единой складочки, под которым жилет и до скрипа накрахмаленная сорочка. А уж туфли такие, что можно в них глядеться вместо зеркала. Сама элегантность, по-враждебному неприступен. Запах парфюма и тот пронзителен, как игла.

— Да я тут как-то шляпу раз покупал, — пробормотал Виргинский с вызовом, чтобы как-то то скрыть свое смятение.

На слова побродяжки приказчик отреагировал тем, что, поморщившись, отпрянул, будто отгораживаясь от самих его слов.

— У меня отец, между прочим, помещик, — буркнул Виргинский и, униженно сгорбясь, покинул магазин. Такого стыда он прежде, пожалуй, еще не испытывал.

Митька вел их по мрачному коридору — такому тесному, что идти приходилось цепочкой, замыкал которую швейцар, которого, собственно, никто с собой и не звал. Вид у него был, надо сказать, довольно глупый (он шел с открытым ртом), а увязался он исключительно из любопытства.

Назвать этот закут гостиничным номером можно было лишь условно — так, чулан чуланом, в самом углу под лестницей. Дверь и та с угла подпилена, чтобы проходить под скат крыши. Пол здесь издавна не знал ни метлы, ни веника, а обои были желтыми скорее по старости, чем по исконному своему цвету. Хотя справедливости ради отметим, что на них таки проглядывали остатки узора. Почти все пространство номера занимала кровать со складным стулом, который при желании мог служить как прикроватный столик. Был еще и громоздкий сундук, на котором стоял подсвечник со свечными огарками. Их от своей свечи и зажег Митька.