Джонатан Келлерман - Выживает сильнейший Страница 42

От Стерджиса – его личное дело в Управлении полиции полно жалоб и взысканий – можно было в любое мгновение ждать какой-нибудь неконтролируемой вспышки. Но пока все обошлось без фейерверка.

Делавэр сохранял полное спокойствие, только глаза его находились в постоянном движении.

Истинный психоаналитик. И он вступал несколько раз в разговор.

Интересовался акцентом, расспрашивал о семье.

Как будто беседовал с пациентом, пришедшим на консультацию. После первого ранения, когда Даниэла поместили в центр реабилитации «Рехаб», ему пришлось некоторое время общаться с психотерапевтами, и впечатление от этого осталось более благоприятное, нежели можно было предположить. Годами позже, уже в процессе работы, он еще несколько раз прибегал к их услугам, а в деле Мясника доктор Бен Давид оказал ему весьма серьезную помощь.

Но все это уже в прошлом.

Пытливый, оценивающий взгляд синих глаз – вовсе не холодных, какими они наверняка могут быть.

У детектива глаза зеленые, и блестят почти болезненно. Интересно, что испытывает подозреваемый, когда Стерджис смотрит на него в упор?

Двое таких разных людей, и все же у них приличный опыт работы в одной упряжке, да еще с очень неплохими показателями.

Друзья, если верить информации.

Приверженец однополой любви и обыкновенный гетеросексуал.

Интересно.

До него Даниэл знал только одного полисмена-гея, и то не слишком хорошо. Тот занимался центральным регионом страны. Ничего женственного в нем не было, никаких специфических ужимок – но он ни разу не был женат, не общался с женщинами, а сослуживцы, знавшие его еще по армии, рассказывали, что как-то ночью он отправился на пляж в обществе другого мужчины.

Полицейский из него был так себе, не лучше, но и не хуже других. Никто особенно его не допекал, но коллеги все же заметно сторонились. Даниэл понимал, что карьеры тому не сделать.

Как и Стерджису.

Подобные аспекты жизни человека для Даниэла были весьма абстрактными, лишенными какой-либо морально-нравственной или религиозной подоплеки.

Свои отношения с Богом Даниэл считал делом глубоко личным, а поэтому его нисколько не беспокоило поведение окружающих, если только оно не ущемляло его собственную свободу или свободу его семьи.

Семья... В Иерусалиме сейчас утро, но еще слишком рано, чтобы тревожить Лауру телефонным звонком. Как многие люди искусства, она вела преимущественно ночной образ жизни, долгие годы борясь со своими, внутренними часами, чтобы выкроить время для воспитания детей и общения с мужем. Теперь, когда дети уже подросли, Лаура берет реванш: до рассвета набрасывает эскизы, пишет, читает, потом спит и поднимается с постели только к восьми-девяти вечера.

И при этом мучается комплексом вины: иногда Даниэлу с трудом удается убедить ее в том, что он с удовольствием сам приготовит себе кофе.

Поджав колени, Даниэл закрыл глаза и представил себе белокурые волосы, мягко обрамлявшие прекрасное лицо спящей жены. Последний раз он поцеловал ее уже на ходу, торопясь в штаб-квартиру.

Ох... Я чувствую себя такой лентяйкой, милый. Мне же нужно приготовить для тебя завтрак.

Я никогда не завтракаю.

Ну – все равно, помочь тебе собраться.

Она потянула к себе его голову для поцелуя и тут же оттолкнула ее.

Я так и не почистила зубы, изо рта пахнет.

Я люблю твой запах.

Губы прижаты к губам, ее рот уступает, поддается, язык касается языка.

Открыв глаза, Даниэл обвел взглядом пустую комнату.

Квартира в Иерусалиме выглядит совсем иначе, там буйство красок – картины Лауры, яркие бантики, рисунки ее друзей.

Друзей-художников, с которыми так редко удавалось перекинуться словом.

Кисть, обмакнутая в кровь...

Что бы о такой живописи сказала Лаура?

Кроме самых общих фактов, он никогда ей ничего не рассказывал.

И это прекрасно себя оправдало за двадцать лет их совместной жизни.

Двадцать лет. По сегодняшним меркам – вечность.

Растворить свое "я" в чужом, слить два в одно.

Сделать должное.

Хорошо бы знать, что в этом деле является должным.

Глава 28

Утром по дороге в университет я вспомнил, что звонка от Хелены так и не было.

Ладно, самоубийство можно на время отложить в сторону. Работы и так хватает.

Я включил компьютер и проверил все доступные базы данных. Нашел достаточно информации, но в ней евгеника никоим образом не соприкасалась с убийством.

В библиотеке, набрав кипу журналов, попробовал отыскать «Утечку мозгов», числившуюся под рубрикой «Оценка интеллекта». Из трех имевшихся в фонде экземпляров на полке остался один, зажатый сборниками психологических тестов. На соседнем стеллаже я заметил тонкую брошюру под названием «Наука наизнанку: правда об „Утечке мозгов“» и прихватил ее тоже. Уселся в тихий угол, принялся листать страницы в надежде увидеть хоть какое-то упоминание о DVLL.

Ничего.

Не нашел я и ни одной статьи, в которой бы евгеника оказалась связанной с серийными убийствами. Но то, что я узнавал из мелькавших перед глазами строк, заставляло продолжать переворачивать страницы.

Потому что идея пестовать одних и лишать жизни других во имя блага всего общества брала свое начало вовсе не в Третьем рейхе с его программой борьбы за чистоту расы.

И не погибла вместе с ним.

Мысль об искусственном отборе человеческих существ с целью создания совершенной расы привлекала умы интеллектуальной элиты на протяжении столетий, но лишь в конце девятнадцатого века она получила в Европе и Америке респектабельные научные одежды – благодаря усилиям весьма уважаемой фигуры английского психолога и антрополога Фрэнсиса Гальтона.

Сам лишенный возможности иметь детей, Гальтон свято верил в то, что в конечном счете выжить смогут лишь этнически самые сильные личности. Такие качества, как интеллект, энергичность, прилежание в труде, считал он, являются не более чем самыми общими параметрами индивидуума, подобными росту или цвету волос, в основе которых лежат фундаментальные законы наследственности. Для того, чтобы сделать общество лучше, государству следует собирать и хранить детальную информацию по умственным, физическим и этническим особенностям каждого гражданина, причем личности с наивысшими показателями должны быть материально заинтересованы в продолжении рода, а их противоположности – поощряться за безбрачие. В 1883 году Гальтон с целью краткого описания данного процесса ввел в научный обиход термин евгеника, по-гречески означавший «хорошее рождение».

Примитивные теории Гальтона были основательно подорваны трудами Грегора Менделя, австрийского монаха, занимавшегося селекцией растений и обнаружившего, что одни наследственные черты из поколения в поколение склонны к повторению и доминированию, другие же затухают и сходят на нет. Дальнейшие исследования доказали, что и самые дефектные гены передаются потомству от абсолютно здоровых, по сути, родителей.

Даже овощи не хотели соответствовать предложенной Гальтоном модели.

Однако то, что Менделю удалось проследить механизм наследственности, прибавило прыти последователям Гальтона, и евгеника стремительно стала укреплять свои позиции. В 20-30-е годы нашего века чуть ли не каждый занимавшийся генетикой ученый полагал, что умственно отсталых людей и других «дегенератов» необходимо активно удерживать от процесса производства себе подобных.

По обеим сторонам Атлантики подобные взгляды начали проникать в общество еще раньше: уже в 1917 году профессор Ист, занимавшийся генетикой в Гарвардском университете, яростно доказывал, что необходимо решительно сокращать количество «дефективной эмбриональной плазмы» путем введения для определенной части населения раздельного проживания и стерилизации.

Одним из основных поклонников Иста был человек, которого я в своей собственной области считал светочем.

Меня учили тому, что Генри Г. Годдард, преподаватель колледжа из города Вайнленд, Нью-Джерси, являлся пионером психологического тестирования. Но я никогда не знал, что мой кумир видел причину слабоумия в одном-единственном испорченном гене и с энтузиазмом вызвался начать программу интеллектуального тестирования тысяч прибывающих на остров Эллис[4]иммигрантов с целью выбраковки неугодного генетического материала.

Необычное открытие Годдарда – примерно 80% итальянцев, венгров, русских и евреев оказались умственно отсталыми – было без тени сомнения воспринято как факт довольно широким кругом интеллектуалов и законодателей, и в 1924 году конгресс США принял специальный акт, значительно сокращавший въезд выходцев из восточно– и южно-европейских стран. Акт обрел силу закона после подписания президентом Калвином Кулиджем, заявившим: «Америка должна оставаться американской. Самой биологией доказано, что смешение с другими представителями ведет нордическую расу к вырождению».