Томас Гиффорд - Ассасины Страница 44

— Отвези меня за город, Пьетро, — сказал Д'Амбрицци. — В Кампо ди Маджоре.

Кардиналу всегда нравилось любоваться Римом в предрассветные часы. В то утро они проехали мимо замка Сент-Анджело, где в 1527 году Папа Клемент VII искал убежища от врагов. Кардинал всегда сочувствовал несчастному старому Папе Клементу, окруженному французскими войсками и еще бог знает кем. А ведь хотел-то он лишь одного: сохранить свою власть. Этого хотел каждый Папа, и вот теперь Церковь тоже, похоже, оказалась в окружении врагов, наступающих со всех сторон. И еще из головы не выходили три убийства в Америке.

Кардинал, разместившийся на заднем сиденье, поймал на себе взгляд Санданато в зеркале. Улыбнулся, сложил на коленях руки и наблюдал за пролетающими мимо окна сельскими пейзажами, хотя не видел их по-настоящему. Он и так знал тут все наизусть, мог определить с закрытыми глазами. Впрочем, теперь он был погружен в размышления, сидел, полуопустив тяжелые веки, и не видел ничего. Он даже Шерлока Холмса отложил.

Из всех близких ему людей кардинал больше всего доверял Санданато. И даже гордился им, как гордится скульптор статуей, являющейся творением его рук, статуей, которая получилась в точности такой, какой он представлял ее в мечтах. Да, монсеньер Санданато был человеком кардинала. И если старик не доверял ему полностью и безоглядно, так просто потому, что знал: абсолютного доверия существовать не может. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Люди, доверявшие безоглядно, рано ушли в могилу.

Путь от дороги был неблизок и лежал в гору.

Все вокруг — машина, деревья, дорога, одежда — было покрыто тонким налетом пыли, что напомнило кардиналу те давние времена, когда он жил на Сицилии. Только там пыль имела охряный оттенок, и на улицах от жаркого солнца умирали старые бродячие собаки.

Кардинал споткнулся о камень, и Санданато взял его под руку, и вот вместе они вошли из-под ярких лучей в тень и уселись под деревом с искривленным стволом и ветвями, древним, как христианский мир. В тени леса было прохладно, внизу раскинулась залитая солнцем долина, голубоватая змейка реки посредине, по обе стороны ковры ярко-зеленой травы, на которых пасся скот. Пара овец, несколько коров, мерно жующих жвачку, человек в шляпе, двигающийся медленно, точно во сне. Вся эта сцена, казалось, так и взывала к живописцу, мастеру идиллических сельских пейзажей. Хотя, с грустью подумал вдруг кардинал, произведением его будет скорее всего безнадежно ординарная картина, проданная по дешевке какому-нибудь проезжему туристу.

Они сидели под деревом.

— Хотите вина? Или, может, бутылочку пива?...

— Нет, спасибо, ничего, — ответил кардинал. — Хочу просто сидеть здесь и отдыхать. Да и тебе не мешало бы расслабиться после всего, что ты там пережил. — Он имел в виду поездку в Америку. — Ты должен был привезти мне какой-нибудь новый детективный роман, Пьетро. Помогает скоротать время куда как лучше, чем все эти размышления на темы вечных истин. К тому же истории самые непритязательные, и можно читать и думать одновременно. Впрочем, я и прежде тебе это говорил. А теперь, — он окинул взглядом окрестные холмы, — мы одни. Ни микрофонов, ничего. И я хочу знать все об этом твоем путешествии в Принстон.

Впервые они оказались здесь лет двадцать тому назад. В шестнадцатом веке эти красивые места принадлежали дипломату из Неаполя Бернандо ди Маджори, и вот его французские сторонники предали его и обвинили в том, что он спровоцировал их конфликт с Папой. Несчастный пытался объяснить, что он здесь ни при чем, но это не помогло, после допроса с пристрастием его обезглавили. А тело повесили на оливковом дереве в назидание тем, кто посмеет когда-нибудь противостоять дому Арагонов. Позже несчастного канонизировали за заслуги перед Ватиканом, представили святым и мучеником, а со временем благополучно забыли.

В ветре, дувшем со стороны долины, Санданато чудились крики Бернандо ди Маджори, виделись искаженные злобой лица его мучителей. Ему почему-то казалось, что несчастный молил своих палачей о смерти, настолько невыносимы были пытки, что в конце он даже потерял облик человеческий, зато сумел сохранить нечто более важное, свою бессмертную душу. Наверняка он умер, защищая что-то важное, какую-то идею, но никто теперь не помнил, какую именно... Да и нужны ли великие идеи, чтоб получить бессмертие?...

Кардинал внимательно слушал рассказ Санданато. Тот откупорил бутылку кьянти, отломил от свежего батона два куска хлеба. Санданато говорил тихо, они пили, жевали хлеб и овечий сыр. История возмутила кардинала, это было заметно по его лицу. Смерть все время обирала его, убийства — тоже, и он ненавидел все это. Даже собственная смерть беспокоила его куда как меньше; однако он не мог смириться с гибелью своих надежд. Вот он отпил большой глоток вина, такого выдержанного и чистого, что головной боли от него никогда не бывало. Потом отер губы ладонью. Следовало действовать незамедлительно, чтоб налаженная машина не сорвалась в пропасть, в пустоту и тьму. Он обернулся к монсеньеру Санданато.

— Ладно, — сказал он и сложил пухлые ладони лодочкой перед лицом. — А теперь расскажи мне об этом Бене Дрискиле... и о том, какую роль во всей этой опасной игре сыграла сестра Элизабет. Не женское это дело, Пьетро, влезать в такие истории.

— Что-то я не понимаю... Его ударил ножом священник, а вы просто стояли и смотрели на это? — В голосе ее звенело возмущение.

Ветер мел по площади сухие листья, шевелил оборками зонтов над столиками летнего кафе, раскачивал ветви пальм. Выхлопные газы повисли над проезжей частью, точно старые рваные кружева. Для осени было тепло, солнце просвечивало сквозь туманную дымку над городом. Посетителей в кафе было много, но здесь, среди деревьев, можно было отдохнуть от шумного города.

Монсеньер Санданато позвонил Элизабет накануне из своего офиса в Ватикане, и она с радостью приняла приглашение на ленч. И вот теперь она сидела, раскрыв рот, совершенно потрясенная всей этой ужасной историей. Санданато казался собранным и спокойным, но его выдавали глаза, красноватые и обведенные кругами, к тому же до ее прихода он успел выпить полбутылки вина. Слова он подбирал осторожно, точно редактировал самого себя. Со священниками так всегда, они не желают выдавать своих чувств в ее присутствии. Что, впрочем, и понятно, ведь она была журналисткой и женщиной — две самые опасные для них вещи в мире.

— Нет, нет, я находился в отдалении. И ничего не замечал, а потом было уже поздно. Только потом я заметил, что на лед кроме нас вышел еще один человек. Катались мы на пруду, что находится за домом и яблоневым садом... Вода только-только замерзла, можно сказать, мы открыли сезон... — Он умолк, потом поковырял вилкой рыбу с травами, сунул в рот кусочек, прожевал. — Когда я подкатил к Бену, он уже исчез... Бен лежал на льду и истекал кровью. Я поднял его, помог добраться до дома. Он потерял очень много крови...

— Но сейчас он в порядке? Вы ведь еще задержались в Принстоне и...

— Да, да, разумеется. Он поправляется, хотя рана была тяжелая. — Он указал вилкой в сторону своей спины и бока. — Ему просто повезло, что не были задеты жизненно важные органы... И его отцу тоже лучше, хотя он стар и на поправку идет, конечно, медленнее...

Элизабет встретилась с ним взглядом. Он смотрел вопросительно, точно хотел найти ответ на какой-то вопрос в ее глазах. Что он хотел? Что оставил недоговоренным? И ей снова вспомнились слова Дрискила о том, что Санданато влюблен в нее.

— Так значит, на него напал священник?

— Я повторяю только то, что сказал Дрискил. Я находился далеко и сам его не разглядел. Он сказал, что это был священник, седоволосый, по описанию похож на того, кого видели во дворце Хемсли. Дрискил утверждает, что это тот же человек. — Он пожал плечами.

Мимо с ревом промчался мотороллер «Веспа». Официанты в белых куртках неспешно и элегантно двигались между столиками, словно парили над ними.

— Значит, сами вы этого священника не видели?

— Как я мог, сестра? Сначала находился просто далеко, а потом, когда подбежал, смотрел только на Дрискила.

Сестра Элизабет вздохнула и отодвинула столовый прибор. Тонкие ломтики телятины на тарелке остались почти не тронутыми. Она отвела взгляд и отпила глоток воды из бокала. Странная у него манера, смотреть собеседнику прямо в глаза, не отпуская ни на миг. И глаза у него страдающие, глаза мученика...

— Нет, все положительно запутывается все больше и больше, — заметила она. — И вообще, чья это была идея, вдруг пойти кататься на коньках? Бен говорил, что просто ненавидит это занятие...

— Сознаюсь, моя была идея. Просто подумал...

— Понимаю, в тот момент это казалось прекрасной идеей. Ну, а если не брать это во внимание, как вам показалась пьеса, миссис Линкольн?

— Простите, что-то я не понимаю, — пробормотал он.