Кит МакКарти - Окончательный диагноз Страница 49

В конце концов, едва не дрожа от ярости, он выскочил из кабинета, оставив на столе стопку документов, которые читал с таким всепоглощающим интересом. Дом был большим, и поскольку Милрой принципиально отказался делать проводку в своем кабинете, телефон находился довольно далеко. Как ни странно, когда он до него добрался, тот все еще звонил.

— Алле? — рявкнул он в трубку.

— Папа?

Это была Абигайль, и вся его ярость тут же растворилась, уступив место нежности:

— Аби?

Она уже год как жила отдельно, но продолжала регулярно ему звонить.

— У меня проблема с машиной. Ты не мог бы подъехать и помочь?

Аби оставалась последним человеком, по отношению к которому он испытывал сочувствие. Стоило ему услышать ее голос, как на него нисходили мир и покой. Голос у нее был спокойный, впрочем, она всегда была спокойна. Тревоги и волнения были несовместимы с Аби. Ей всегда удавалось утихомирить его, даже тогда, когда он пылал от негодования.

— Прямо сейчас?

Он как-то почувствовал, что она улыбается.

— Конечно, глупенький.

Он часто думал о том, что он делал бы без Аби, без того целительного бальзама, который она проливала ему на душу лишь одним звуком своего голоса. Он подозревал, что, если бы не она, все несправедливости, выпавшие на его долю, — кража Пиринджером причитавшегося ему места, его личная непризнанность в мире некомпетентности и мошенничества, в котором профессионализм и способности более не были в цене, — изменили бы его до неузнаваемости.

— Тебе это удобно? — спросила она. Она все еще надеялась на то, что он найдет себе подходящую женщину.

— Думаю, да, — с театральным вздохом ответил он.

— Потому что если тебе неудобно… — с насмешливой серьезностью продолжила она.

— Ты прекрасно знаешь, что мне все удобно, — прервал ее он. И ее смех наполнил его сердце радостью.

— Глупенький. — Она так часто называла его этим словом, что оно почти стало его прозвищем.

— Я еду.

Она поблагодарила его, и это доставило ему такое удовольствие, какого не могло принести ничто другое.

Он подошел к расположенному в просторном коридоре большому гардеробу, где хранилась его одежда, и выбрал вельветовый пиджак и спортивные туфли. Он взял ключи от машины, лежавшие на столике перед большим зеркалом, похлопал себя по карману брюк, проверяя наличие ключей от дома, и открыл входную дверь с окошком из разноцветного стекла.

Когда он спустился в сад, покато уходивший к улице, частично скрытой яблоневыми и грушевыми деревьями, начало накрапывать. Он подошел к деревянным дверям своего гаража, на которых уже облупилась краска, хотя от этого они не стали выглядеть хуже. В сумерках ему не сразу удалось найти замок и правильно вставить ключ. И пока он стоял согнувшись, сзади раздался слабый шорох, и уже через секунду у него не осталось сомнений в том, что в саду кто-то есть. Он начал выпрямляться и одновременно разворачиваться, не имея пока ни малейшего представления о том, кто бы это мог быть.

Естественно, он не догадывался, насколько близко от него находится нарушитель его спокойствия, что он с легкостью может протянуть руку и схватить его за шиворот.

Хватка была довольно сильной, но нападавший держал Уилсона лишь одной рукой, а левой нажимал ему на плечо, чтобы тот не мог выпрямиться.

— Что?..

Уилсон поднял голову, для чего ему пришлось вывернуть шею.

Это было роковой ошибкой.

Лезвие ножа тут же впилось ему в горло.

Однако боль мгновенно вызвала рефлекторную реакцию. У Милроя было достаточно свободного пространства, чтобы резко отпрянуть и обернуться. Ему даже удалось ухватить руку, которая держала его за плечо, но силы явно были неравными. Кровь хлестала из его шеи и груди, однако он продолжал предпринимать попытки выпрямиться, почти позабыв о боли.

Но именно в этот момент по его голове был нанесен удар молотком, проломивший череп; это вызвало еще один нестерпимый прилив боли, в ушах у него зашумело, а в глазах начало темнеть. Однако он не оставил своих попыток встать, хотя ноги его уже начали слабеть, а отбросить руку, сжимавшую ему плечо, он не мог.

Голова у него закружилась, звон в ушах лишь усугублял боль и чувство все возраставшего давления.

Он уже почти впал в беспамятство, когда рука, оставив его плечо, схватила его за подбородок и задрала ему голову.

Однако, к несчастью, он все еще находился в сознании, когда лезвие снова пронзило его горло и начало свое неспешное путешествие к противоположному уху.

Гомер жил в кондоминиуме в жилом квартале, расположенном неподалеку от кортов для гольфа. В проспектах этот район описывался как «редкозаселенный»; это означало, что на задних дворах могли располагаться не только грядки, но и целые парники, а за дамами, загоравшими топлесс, можно было наблюдать лишь из четырех домов, а не из шестнадцати.

Впрочем, все это мало интересовало старшего инспектора.

Место было тихим, ухоженным и вполне респектабельным. Непосредственными соседями Гомера в небольшом тупичке были бухгалтер со своим семейством, две интеллектуалки, утверждавшие, что они являются сестрами, но на самом деле состоявшие в лесбийской связи, торговец роскошными автомобилями вместе с партнером и пара пенсионеров: он — архитектор, она — банковский служащий. Он знал о них все, так как, прежде чем переехать сюда, навел о соседях все необходимые справки, чтобы удостовериться в том, что они не доставят ему хлопот. Они не досаждали Гомеру, и он не докучал им; все были вежливы друг с другом и излучали относительное довольство. Поэтому дом был вполне удобным для жизни. В нем было четыре спальни, две ванных комнаты (по одной на каждую половину), кухня с видом на сад и кабинет (или столовая, в зависимости от потребностей).

И единственное, с чем приходилось сталкиваться по вечерам или воскресным утрам, — это то, что он был слишком велик для одного человека…

После очередного чертовски длинного дня он возвращался домой в безмолвном мраке, в то время, когда вся нормальная часть человечества уже давно была дома и сидела за ужином, дети уже лежали в постелях, а сутки близились к своему завершению. Он ничего не ел и при этом не испытывал голода. Он даже пить не хотел, но тем не менее налил себе виски и перешел в гостиную.

Он никогда не нуждался в женском обществе. Неизбежные подружки во время учебы и в первые годы работы констеблем убедили его в том, что он от природы не ловелас. Не то чтобы у него были какие-то проблемы с сексом, нет, все было в порядке. Просто он был одиночкой и считал, что проще жить, не задумываясь о желаниях другого.

И по большей части ему нравилось одиночество. Служба требовала от него командной работы и проявления духа товарищества, так что на светскую жизнь сил у него не оставалось. В такие дни он вполне обходился телевизором и стаканом виски.

Чаще всего так оно и было. Однако бывали дни, когда этот простой рецепт счастья не срабатывал, и он действительно начинал ощущать себя одиноким. Однажды (его до сих пор передергивало при воспоминании об этом) он даже подумал, а не согласилась бы Беверли Уортон…

В ней сочетались все качества, о которых он мечтал, — ум, изобретательность и красота. Естественно, до него доходили разные слухи о ней, но он не обращал на них никакого внимания; в конце концов, если она делала карьеру через постель, это еще не означало, что она откажется от серьезных отношений и предпочтет им выпивку в шесть, секс в семь и одиночество в восемь. Именно во время расследования первого дела Пендреда, по крайней мере с его точки зрения, между ними возникли какая-то близость и взаимопонимание.

Гомер неожиданно испустил вздох и откинулся на спинку кресла. Внезапно его внимание привлекла фотография родителей, стоявшая на буфете. Он не беседовал с ними уже несколько недель под предлогом сильной занятости, однако он знал, что такое пренебрежение непозволительно.

И почему из-за этого его так мучила совесть? Ведь он не был католиком. Может, он генетически был предрасположен к католицизму и лишь по воле случая оказался англиканцем?

И дело было даже не в том, что она ему отказала, а в том, как она это сделала. После вечера, проведенного в задымленном пабе, еще на ранней стадии расследования, когда было совершено только два убийства и они были уверены, что убийцей является Чарли Меррик, что вызывало у них глупую самоуспокоенность и гордость, он пригласил ее на ужин.

Она согласилась, и они вдвоем отправились в маленький индийский ресторанчик, расположенный неподалеку. Ужин был вкусным, и она была прекрасной собеседницей, и он готов был поклясться, что ни на что больше не рассчитывал. Уж точно не надеялся заняться с ней после этого сексом, по крайней мере не сразу. И когда он пригласил ее к себе выпить кофе — его дом совершенно случайно находился поблизости, — он совершенно не собирался с ней трахаться. Он отчетливо помнил, что намерения у него были самыми благородными.