Майкл Грубер - Фальшивая Венера Страница 49

— Нет, вы должны приступить к работе немедленно, — решительно говорит Леонора. — Эличе подобен большому ребенку, и сейчас он настроен на то, чтобы получить меня в образе Венеры. Со мной он решил порвать, это произойдет в ближайшие несколько недель; как вы сейчас убедитесь сами, когда мы спустимся в салон, ему вскружила голову графиня Эмилия Одескальчи, она красивее и глупее меня, и оба эти качества желательны для любовницы. Эличе отдаст меня кому-нибудь из своего окружения, чтобы успокоить свою совесть, однако перед этим он хочет получить что-нибудь в память о нашей связи, и это будет ваша картина. И не тешьте себя мыслью, что картина будет всего одна. Так что вы должны приступить к работе прямо сейчас; не думайте, что Эличе будет слушать ваши оправдания. Он человек злобный, но не дурак, и вам вряд ли захочется вызвать его недовольство, ибо вы тоже не дурак. Вам не нужен такой враг при королевском дворе в Мадриде.

Остаток этого дня стерся у меня из памяти. Какое-то время я провел во дворце маркиза де Эличе и выпил слишком много вина. Вернувшись к себе, я заснул, но спал плохо, мне опять снилось, как Рим превращается в преисподнюю. Слава богу, я почти ничего не помню, кроме рева и зловония, иначе я стал бы писать как тот фламандец, любимец покойного короля, Джеронимо Босх, которого, говорят, свели с ума видения вечных мук.

На следующий день я отправляю мальчишек-рассыльных с письмами всем тем, с кем я не смогу встретиться в назначенное время, но все же мне приходится лично отправиться в мастерскую, где отливают моего Лаокоона,[90] мне пришлось столько просить об этом его святейшество и кардинала-казначея, раздать столько взяток… Я должен присутствовать там, чтобы убедиться в том, что все будет сделано надлежащим образом, после чего мне нужно будет поспешить обратно, чтобы вовремя встретиться с этой про́клятой женщиной. Карета несется так быстро, как только это возможно на узких улочках, скользких от холодного дождя; от этой промозглой римской зимы у меня ноют кости. Когда я вхожу в виллу, колокола бьют два часа; здесь тихо, как в гробнице, наступила сиеста.

Я устанавливаю мольберт и готовлю краски; нет времени искать подходящее золотое зеркало, поэтому Пареха по моему приказу приносит простое зеркало из комнаты для слуг, после чего я отпускаю его и остальных мальчишек, завешиваю стену за диваном красным бархатом и покрываю его льняной простыней. Холст уже загрунтован; я собирался написать на нем еще один вид сада, но приходится использовать его. Наконец все готово, и я жду, ибо женщина, разумеется, опоздает, — разве можно рассчитывать на то, что хоть какая-нибудь женщина придет вовремя!

Но тут раздается стук в дверь, и вот она, одетая в плащ из плотного черного бархата, в капюшоне и в маске, на шее бледно-зеленый шелковый платок. Леонора снимает маску, откидывает капюшон. Она забрала волосы в пучок, подражая Венерам Тициана и Карраччи и Венере Медичи, я имею в виду ту знаменитую скульптуру, которая стоит у истоков всего искусства, воспевающего женское тело. Мы беседуем о погоде, о холоде; Леонора извиняется за опоздание, и мы умолкаем. Мне еще никогда не доводилось писать с натуры обнаженную женщину знатного происхождения. Опыта нет, правила этикета тут не помогут.

Леонора указывает на диван.

— Значит, Венера должна возлежать вот здесь?

— Если вы ничего не имеете против, сеньора, — говорю я. — А вот ваше зеркало.

Она оборачивается и видит зеркало.

— По-моему, для богини не самое подходящее зеркало. И оно настенное. Как мне любоваться своей красотой, лежа на диване?

Мне стыдно за то, что я об этом не подумал, и я смущенно молчу.

Леонора говорит:

— Вот если бы у нее в ногах стоял купидон, держащий зеркало, она могла бы лежать на спине и смотреть на свое отражение. Купидона вы можете написать потом.

Я соглашаюсь, что попробовать сто́ит; я почти хриплю, в горле у меня сухо, как в пустыне.

— Вы можете раздеться за ширмой, — предлагаю я.

— Ширма ваша мне не нужна, — говорит Леонора и снимает плащ. Под ним только алебастровая кожа, ни клочка одежды. — Можно, я расстелю плащ и лягу на него? Здесь холодно. Это не испортит цветовую гамму?

— Нет, как вам угодно, — запинаясь, говорю я.

Я отворачиваюсь, чтобы взять палитру и кисти, а когда снова смотрю на диван, Леонора уже лежит на спине, полностью расслабленная, ее бедра раздвинуты, открывая черные курчавые волосы в промежности и тонкую полоску розовых половых губ.

— Как мне расположить конечности, дон Диего? Быть может, руку положить сюда, как у Венеры Тициана, чтобы стыдливо прикрыть свои прелести? А другую за голову, вот так?

— Да, — говорю я, — так будет в самый раз. Чуть разверните голову к зеркалу.

Далее следует установка этого чертова зеркала; наклоняясь к Леоноре, я чувствую ее запах, аромат каких-то сильных духов. Я потею, словно севильский носильщик. Когда я наконец беру кисть и палитру, у меня дрожит рука. Я начинаю наносить формы смесью серого и охры; я вижу, что Леонора следит за мной в зеркало, и ее глаза горят весельем — насмешливая шлюха!

Я останавливаюсь и кладу палитру.

— В чем дело, дон Диего?

— Поза. Она неуклюжая. Вам неудобно лежать на спине вот так, линия шеи неестественная…

И тому подобная чушь, но на самом деле я не могу спокойно смотреть на прелести Леоноры и в то же время не могу попросить ее сдвинуть ноги, поэтому я говорю:

— Повернитесь на правый бок.

— Значит, вы хотите взять меня сзади?

Не обращая внимания на грубую шутку, я говорю:

— Да, есть одна статуя, которая мне нравится, античный гермафродит на вилле Боргезе, — я отливаю копию в бронзе для его величества короля Испании, — спина изображена прекрасно, и есть еще «Венера и сатиры» Аннибале Карраччи, на которой женщина также изображена со спины. Полагаю, что и в данном случае так будет лучше…

И далее подобные потуги, до тех пор пока Леонора медленно не переворачивается на бок, после чего я поправляю черный плащ, и с обеих сторон видна белая льняная ткань, а также клочок зеленого шифона. И теперь мне больше не нужно смотреть на обнаженные груди и коричневые бутоны, затвердевшие от холода, и темно-розовый вход в чрево, так что я могу спокойно писать линию спины, чуть подправляя позу. Если бы передо мной был мальчик или мужчина, я бы просто передвинул ему голову или руку, но сейчас я словно пишу портрет короля, мне приходится просить Леонору сделать маленькие, но такие важные движения, чуть выдвинуть вперед левую ногу, чтобы вес правого бедра падал естественно, надавливая на левое бедро, а между ними луч света, который лишь задевает за тонкую складку плоти; да, моему господину маркизу картина понравится, я об этом позабочусь, я покажу этот крохотный карминно-красный светильник у врат рая.

На дворе зима; дневной свет меркнет быстро, и часам к четырем нам приходится остановиться, и Леонора снова укутывается в плащ. Она садится на диван, подобрав колени к груди, словно маленькая девочка; эта женщина совершенно не знает стыда, однако это ее нисколько не унижает. Мы договариваемся встретиться завтра, но только пораньше, чтобы урвать больше света.

Однако Леонора не приходит, присылает записку, сообщая, что вчера она допоздна гуляла с маркизом, и мне приходится спешно заполнять день, вновь назначать отмененные встречи и носиться сломя голову по всему городу. Мне удается договориться с кардиналом Памфили о последнем сеансе; его глупое самодовольное лицо готово, а остальное — мантию, фон и так далее — можно будет закончить здесь. Но мне неуютно весь день, меня мучают те же самые пугающие видения, комнаты, наполненные странным светом, в котором лица людей излучают свечение, словно у гниющих трупов, однако нет ни свечей, ни огня, порождающего этот свет, и все эти люди кричат на языке, которого я не знаю.

Леонора приходит рано, как только рассвело, в том же самом черном плаще, под которым снова ничего нет.

— Дон Диего, ни в коем случае не подумайте, что я привыкла разгуливать по улицам Рима в таком виде, — говорит она. — Но если я оденусь, мне придется приводить с собой горничную, чтобы та меня раздевала, а затем снова одевала, кружева, корсет и все остальное — это слабое место всех женщин, а ведь нам хочется сохранить этот портрет в тайне. Если только, конечно, вы сами не пожелаете мне помочь. — Леонора видит мое лицо и смеется. — Вижу, вы не получили бы от этого никакого удовольствия. В таком случае позвольте мне принять позу.

Она ложится на диван, и я берусь за работу. В утреннем свете ее кожа сияет словно жемчуг, и я цепляю на кончик кисточки капельку красочного лака, смешиваю ее с белилами и наношу краску на холст тончайшим слоем, чтобы проступала белая грунтовка, и побольше извести для прозрачности, мелкие мазки, сливающиеся друг с другом, так что поверхность совершенно гладкая и это можно ощутить прикосновением руки. Я представляю себе, будто свет исходит прямо из Леоноры, и я пишу отражение в зеркале, это ее лицо, но затем я его затемняю, изменяю, и теперь это просто лицо какой-то девушки, лежащей на диване.