Уоррен Мерфи - Крайний срок Страница 5

– Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, – произнес Римо, не оборачиваясь.

– Очень полезное замечание, – сказал Чиун.

– Вдумчивое. Я – вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я – человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности – чистый вздор. Я – человек.

– Ха! – отозвался Чиун. – Ты сказал «вдумчивый»? – Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. – Мне смешно! Ты – вдумчивый? Ха-ха-ха!

– Да, вдумчивый, – сказал Римо. – Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня – и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать.

– Я не верю собственным ушам, – сказал Чиун.

– Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый!

– Легко сказать, – молвил Чиун. – Пустая детская похвальба!

– Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, – сказал Римо. – «О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!»

– Довольно! – взвизгнул Чиун. – Довольно! – Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.

– Давно бы так! – сказал Римо. – Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще?

– Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.

– Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, – сказал Римо. – Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, – это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи.

– Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, – сказал Чиун, – Все белые – безумцы, но ты – образчик нестерпимого безумия.

– Все правильно, – сказал Римо. – Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу.

– Нет, – ответил Чиун. – Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье.

– Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации.

– Опять не то. При чем тут твои мускулы?

– А что? – допытывался Римо.

– Где ты провел ночь? – спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился.

– Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями.

– А где был я? – спросил Чиун.

– Не знаю, – пожал плечами Римо. – Наверное, здесь.

– То-то и оно, – сказал Чиун. – Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе.

– Погоди-ка, Чиун, – встрепенулся Римо. – Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной?

– Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают.

– А я думал, что тебе нравится одиночество, – сказал Римо.

– Иногда нравится.

– Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.

– Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.

– Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.

– Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя.

– Чего же ты хочешь, Чиун?

– Вот этого я и хочу, – сказал Чиун.

– То есть?

– Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.

– Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос.

– Хорошо, – молвил Чиун и принялся собирать с пола свои пергаменты, перья и чернильницы. – Я спрячу все это.

Он сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, – один из четырнадцати.

– Римо! – позвал он, опершись о сундук.

– Что, папочка?

– Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав?

– Прав.

– Мое участие в выполнении заданий не оговаривалось, верно?

– Верно.

– Следовательно, если я перейду к активным действиям, следует пересмотреть размер оплаты.

– И думать забудь! Смитти хватит удар. Того золота, что он отправляет в твою деревню, и так хватило бы для того, чтобы управлять целой южноамериканской страной.

– Маленькой страной, – уточнил Чиун.

– Прибавки не будет. Он ни за что не согласится.

– А если ты попросишь?

– Он и без того считает мои траты чрезмерными, – покачал головой Римо.

– Я бы не вышел за пределы оговоренных президентом рамок повышения зарплаты, не приводящего к росту инфляции, – сказал Чиун.

– Попробуй. Что ты теряешь?

– По-твоему, он согласится?

– Нет, – сказал Римо.

– Я все равно попробую, – сказал Чиун, закрыл крышку сундука и уставился на темную воду озера.

После длительного молчания Римо разобрал смех.

– Что тебя рассмешило? – осведомился Чиун.

– Мы кое о чем запамятовали, – сказал Римо.

– О чем? – спросил Чиун.

– Смитти больше не пересматривает условия договоров.

– А кто их пересматривает?

– Руби Гонзалес, – сказал Римо.

Чиун повернулся и пристально посмотрел на Римо, чтобы понять, не шутит ли он. Римо кивнул. Чиун издал стон.

– О, горе мне! – сказал он.

Глава третья

Четырнадцать японских бизнесменов приготовились к работе. Каждый из них отдал должное костюмам остальных тринадцати, каждый раздал по тринадцать собственных визитных карточек и получил по тринадцать от коллег, хотя все и так были хорошо знакомы. Каждый высоко оценил качество изготовления визитных карточек коллег и их ассортимент.

Девять из четырнадцати имели при себе фотоаппараты и не преминули сфотографировать компанию полностью и по частям. Трое похвастались вмонтированными в кейсы магнитофонами, радиотелефонами, мини-компьютерами и калькуляторами с печатающими устройствами.

Наконец все уселись и стали ждать. Ведя учтивую беседу, они поглядывали на золотые часы на жидких кристаллах, недоумевая, почему Элмер Липпинкотт-младший опаздывает. Ведь он сам пригласил их на это тайное совещание, к тому же все, собравшиеся за столом, знали, что посвящено оно будет японскому посредничеству при заключении новых торговых соглашений между США и Красным Китаем, которые поддержат американский доллар, находившийся последние два года в плачевном состоянии.

Все бизнесмены были уведомлены японским Советом по торговле, что Лэм Липпинкотт имел две недели тому назад встречу с президентом США. Зная о важности совещания, приглашенные не могли не удивляться опозданию его инициатора.

Часы на жидких кристаллах показывали 11 часов 5 минут 27 секунд.

Марико Какирано негромко сказал по-японски:

– Лучше бы ему поторопиться. У меня есть и другие срочные дела.

Тринадцать голов дружно кивнули; все воззрились на дверь дубовой гостиной крупнейшего в Токио «Гинза банка».

– Уверен, что он вот-вот появится, – сказал другой бизнесмен.

Тринадцать лиц повернулись к нему, тринадцать голов кивнули, одобряя его глубокую мысль.

Всего в 20 футах от собравшихся на встречу с ним японских бизнесменов находился Лэм Липпинкотт, относившийся к происходящему по-другому.

– Не хочу туда идти, – сказал он своему секретарю, проводя кончиками пальцев по чисто выбритой розовой щеке.

– Не понимаю, сэр, – откликнулся секретарь, молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, сидящих на нем так естественно, словно он родился в морге.

– Тут и понимать нечего, – сказал Липпинкотт. – Не хочу – и точка. Нет настроения. Мне не по себе.

Он встал. Он отличался высоким ростом, будучи единственным из трех сыновей Элмера Первого, не уступавшим в этом параметре отцу; зато, в отличие от папаши, по-прежнему походившего телосложением на рельсу, как и подобает рабочему с нефтяного прииска, Лэм Липпинкотт отрастил брюшко и широкий зад. Подойдя к окну, он бросил взгляд на людную улицу и тут же отвернулся, словно увиденное пришлось ему не по нраву.

Секретарь волновался. Липпинкотт настоял на полете в Японию на частном самолете, на подаче к трапу американского автомобиля с шофером-американцем. Он буквально крадучись проник в гостиницу, выслав вперед шофера с поручением удостовериться, что по пути ему не повстречается гостиничный персонал. В номере Липпинкотт начал с того, что приказал секретарю не впускать горничных.