Эндрю Клейвен - Час зверя Страница 50

Малыш проспит по крайней мере час. «Можно сбегать вниз, — подумала Эйвис, — поглядеть, как там оба брата». Если малыш проснется и заплачет, она услышит, ведь окно останется открытым. Она не хотела брать с собой ребенка.

По ее расчетам выходило, что он уже должен вернуться. Оливер познакомит ее с Захом. Эйвис сварила куриный бульон с рисом, чтобы вылечить Заха от поноса. Надо разогреть обед им обоим. «Подумаешь, хлопоты», — скажет она. Оливер расскажет, что да как, тогда Эйвис объявит, что чересчур разволновалась, была не в состоянии заниматься той скучнющей книгой, которую ей навязали, поэтому она и сварила суп. Суп в пластиковой мисочке дожидался своего часа в кухне.

Эйвис выбралась из кресла-качалки, укрывая в объятиях свое дитя. Двинулась вперед в темноте, подныривая под висячие игрушки. Нащупала ограждение кроватки, уложила малыша посреди его игрушек-зверюшек. Вышла на цыпочках и плотно притворила дверь.

Помедлила с минутку в гостиной. Пустая комната, стул да сдвинутый журнальный столик, ничем не украшенные белые стены, обнаженная лампа под потолком. Сквозь распахнутое окно проникают возбужденные голоса. Бормочет толпа на улице, поспешные шаги стучат по мостовой, люди торопятся на карнавал. С минуту Эйвис стояла, размышляя. И решила окончательно: да, она спустится вниз. Непременно.

Зайдя в кухню, она прихватила свой суп.

Три часа тому назад, около половины четвертого (сразу после того как Оливер отправился на поиски Тиффани) Захари раскрыл красную сумку. Он проследил в окно, как Оливер направляется к 4-й Вест-стрит, и поспешил в ванную комнату Там, под ванной, был припрятан его красный мешок. Теперь он вытащил его и приказал себе: поторопись!

Он все время повторял: поторопись! Опустившись на колени перед красной матерчатой сумкой, Зах твердил: «Я должен действовать быстро» Но это оказалось не так легко. Ему ведь и впрямь сделалось дурно. Последствие наркотиков. Головокружение. Вспышки света перед глазами. Порой на периферии зрения мерещились какие-то чудовища. И ко всему прочему — понос. Все это помешало ему заняться красным мешком сразу же, как он пришел к Оливеру. Едва он успел повесить свой плащ, как его скрутил очередной приступ поноса, минимум на час приковав к унитазу. Потом, едва он засунул в мешок наряд Тиффани и вытащил нужную ему одежду, явился Оливер. Чуть было не застукал его, прежде чем Зах убрал сумку. Мог все испортить. Оливер так обрадовался, увидев Заха. Все жал ему руку, хлопал по спине. Зах уж думал, ему никогда не удастся выставить старину Олли за дверь.

Теперь Олли наконец убрался, но он может вернуться в любую минуту. До магазина, где работает Тиффани, всего десять минут ходу. Стало быть, у Заха нет и получаса на то, чтобы проделать все как надо.

«Надо торопиться», — подстегивал он себя. Опустился на колени перед красным мешком. Коснулся пальцами молнии-застежки. И все-таки опять замедлил движения. Его разум, словно огромный надувной шар, вялый, малоподвижный. Детали, подробности тянут его к земле, отягощают «Скорей, — повторял он, — скорей!» Но его отвлекало даже прикосновение холодных плиток кафеля сквозь дыры в продранных джинсах. Словно зачарованный, Зах уставился на коричневые пятнышки, украшавшие серебристую трубу канализации. Вонь, вырвавшаяся из его собственной задницы, жидкое дерьмо, содержавшееся во внутренностях. Все словно сквозь увеличительное стекло. Все скопилось в разуме — воздушном шарике, приковав его навеки к земле.

Но вот наконец-то он расстегнул сумку. И тут все то же. Мелочи, мелочи. Рубашка Тиффани, в которую он переоделся у Оливера. Ее свитер. Шарфик. Вещи, вещи, материальный мир. Вытащив, Зах отбросил их в сторону. Под всем — маска-череп. Шприц. Колбочка с кровью. Нож для разделки мяса. Автоматический кольт. Зах созерцал все эти вещи, такие грубые, такие реальные. Он почти не воспринимал их — слишком настоящие и потому бессмысленные.

Стоя на коленях, он начал покачиваться. Господи Иисусе! Прикрыв глаза, Захари воззвал к небесам с очередной просьбой о прощении. «Неужели я в самом деле так уж дурно поступил? — гадал он. — Нарушил слово, которое дал Иисусу, принял наркотики?» Неужели за это его преследуют дурнота, и ужас от того, что проспал, и расстройство желудка, и отяжелевший, малоподвижный ум? Ведь он всего-навсего пытался вернуть себе прежнее видение, вновь стать частью великого Узора, и, говоря по правде, будь у него сейчас под рукой еще одна порция, он бы закачал ее себе в вену не задумываясь. Прости меня, Господи, но я бы непременно так и сделал. Чтобы очиститься от хлама, вновь создать стройную систему. Стать свободным, как в прошлую ночь.

Зах озадаченно посмотрел на содержимое сумки. Прошлая ночь! Как прекрасно все вышло. Эти же самые вещи — тогда они казались красивыми. Нож, кровь в колбочке и револьвер с серебристой рукоятью, а теперь, перемешанные в беспорядке на дне красной сумки, они превратились в просто вещи, в безликое нечто, в дерьмо, запятнавшее канализационную трубу, в голубоватое пятнышко плесени на полу ближе к углу. Даже его собственные пальцы, тонкие пальцы… они утратили колдовство, утратили истину.

А прошлой ночью! Прошлой ночью, едва он ввел себе дозу… открылись зеницы! Тогда вещи перестали быть просто вещами. Каждая из них вплеталась в Узор вместе с другими, каждая должным образом соединялась со всем остальным. Как та чашка в настенном рисунке, каждый предмет превратился в центр паутины бытия, которая простиралась от него во вселенную. Зах — только часть великой сети. Все, к чему он прикасался, все, что он задевал хотя бы взглядом, высвобождалось из темницы собственного «я», соединялось с безграничным единством. Как мог он сделать что-то дурное? Он преисполнился ликования, преисполнился мудрости. Долгое, долгое мгновение он сливался с разумом Вечного Господа.

Во всяком случае, так ему казалось. В особенности в тот момент, когда он отрезал девушке голову.

Это было прекрасно, прекрасно. Он так красиво все обставил. Не то что сейчас, когда остались лишь воспоминания. Внутреннее знание покинуло Заха. Теперь он в состоянии вызвать лишь образ, детали, внешнюю обстановку. Все утро, всю середину дня он укрощал эти образы, пытался сохранить в неприкосновенности красоту самого события. Но вид ножа, револьвера, пробирки с кровью, хранившихся в красном мешке, оживили в его сознании все подробности. Зах прикрыл глаза, потряс головой, надеясь, что мысли прояснятся. Пришлось напомнить себе — заставить вновь увидеть, — как это было прекрасно.

Девушка, такая красивая девушка. Привязана к кровати. Старая кровать маленького Заха. Она извивалась, билась, когда он приблизился к ней. Белоснежные члены напряглись, глаза широко раскрылись, в них — ужас, более чувственный, чем половой акт. Там, в коттедже, в навеки чужом доме, так и не ставшем для него родным, в насквозь пропахшем присутствием старухи-бабушки, покинутостью, одиночеством, там, в его прежней комнате, на его кровати — женщина. Зах видел поверх нее и сквозь нее, он видел ИСТИНУ, сокрытую в ЖЕНЩИНЕ, он видел ЖЕНЩИНУ и ЖЕРТВУ. Она молила о сострадании. «Сжалься, Бога ради, сжалься». Она плакала, точно так же, как частенько плакал сам Зах на этой же кровати. Ему казалось, что он смотрит на самого себя, в этом заключалась часть Смысла. Он смотрел на свое «я» из прошлого, которое вечно стояло рядом с ним. И он воткнул ей в горло огромный нож, медленно, совсем медленно, с радостным удовлетворением ребенка, разбирающего на части игрушку. Словно электрический удар пронзил его руку, словно блеснула молния, оргазмом сотрясшая тело девушки, высвободившая бурлящую кровь, лишившая внятности ее крики, превратившая последний вопль в хрип, в резкий свист воздуха, вырывавшегося из разрезанной гортани. Захари слышал, как бьется ее пульс, ударяет в лезвие, по рукояти ножа передается ему, ее жизнь переходит в его, ЕДИНАЯ ЖИЗНЬ. Мужчина в своем Величии соединяется с Женщиной, ее Жертва становится его Мученичеством. Зах превратился в собственного отца, сплющившего личико сына о шершавую доску стола, голая попка мальчишки оттопырилась, точно зад гулящей девки. Медная линейка вновь и вновь с хлюпаньем вонзается в плоть, лицо мамочки бледнеет, идет от волнения пятнами… ВСЕ ЕДИНО. И то и это, прошлое и настоящее, все и каждый. Захари отчетливо различал все связи. Он наклонился, прижав губы к уху умирающей девушки, она уже билась в конвульсиях, глаза остекленели. Он нагнулся к ней, зная, что она сумеет его понять, сумеет принять великую тайну, и бесшумно шепнул ей в ухо: «Это он сломал машинку».

Девушка пусто уставилась на него. Безжизненное тело, безжизненные глаза.

Зах залился слезами. Упал на четвереньки, уткнувшись в красную сумку. И тут его осенило. Ну конечно же. Ее глаза. Глаза. Он наказан за то, что нарушил обещание, данное Богу, а ведь он всего-навсего старался достичь единства с Вечностью. Иисус лишил его воспоминаний о том, как прекрасно все свершилось, оставив ему лишь ужас, лишь эти пустые глаза. Какое одиночество испытал Зах, заглянув в их стеклянную глубину! Одиночество и ярость. И тогда он, набросившись на свою жертву, зверски искромсал ее тело. Он проклинал ее, словно безумный, наносил удары, что-то кричал. Зажав волосы окровавленной рукой, отрубил голову… ох, и правда, со стороны это выглядело мерзко.