Записки мертвеца - Георгий Апальков Страница 50

выйти вчера наружу. Да, для меня это было большим шагом и огромным достижением. Но так уж вышло, что большие шаги нужно делать каждый день. Пробежав марафон однажды и взяв на нём золото, ты не становишься пожизненным чемпионом в беге на длинную дистанцию, не берёшь золото авансом на все последующие дни, месяцы и годы. Чемпионом ты становишься ровно на один день, а то и на миг — ровно на тот самый миг, когда пересекаешь финишную черту. Может ли вчерашний чемпион в беге на длинную дистанцию, отрастив спустя годы разгульной жизни пивное брюхо, жирные бока и задницу, достать свою медаль, надеть её на шею и с чистой совестью заявить о том, что он — всё ещё чемпион, раз у него есть эта медаль? Может, конечно, но только на правах шутки. Вот и я, однажды переступив через себя, не стал вечным храбрецом, и я — это всё ещё я, идущий на самый подлый самообман лишь для того, чтобы побольше времени провести в безопасности. К сожалению, страх нельзя победить. Его нужно побеждать. Это не результат, а процесс, длинна которому — вечность.

Лёха был абсолютно прав насчёт меня. Я боюсь и хочу думать о деле, потому что пока я о нём думаю, я его не делаю. От мысли этой сделалось тоскливо: я сам себе вдруг показался липким и неприятным.

— Насчёт бензина и всего такого ты, конечно, прав, — сказал вдруг Лёха, словно бы почувствовав моё настроение и пожелав меня приободрить, — Но зацикливаться на этом — это… Не знаю. Тормозить будет очень сильно. А время идёт. Короче, насчёт тачки предлагаю так сделать: будем идти в сторону спорткомплекса пешком и проверять машины выборочно. На дороге ли, на парковках — пофиг. Там по пути к этому спорткомплексу, на выезде из города, вроде, автосалон небольшой был. Туда можем заглянуть, если по дороге ничего не найдём. Если там нет ничего — дальше поищем. Что-нибудь придумаем короче, не парься. Всего всё равно предусмотреть не получится.

— Да, ты прав. Прав… Ладно, давай собираться.

Собираться нам долго не пришлось: у Лёхи не было вообще никаких вещей, а у меня — только мой рюкзак, молоток да нож. Тушёнку мы приговорили за завтраком: Лёха съел половину банки, пока мы болтали и обсуждали его план, а я — другую половину, немногим позже. У нас ещё оставалась вода, которую мы, конечно же, собирались взять с собой, и мои полотенца, брать которые я не собирался до тех пор, пока не проверю их в действии.

— Слушай, открой-ка подсобку, — попросил я Лёху.

— Зачем? — спросил он.

— Так, проверить кое-что хочу.

Лёха отворил дверь, и перед нами снова предстал Смеляков Павел Юрьевич. По-прежнему — мёртвый и голодный. Едва он увидел нас, он стал тянуть к нам свою свободную руку и шевелить челюстью, будто бы жуя уже сам наш образ, маячащий чуть поодаль. Он видел нас, слышал нас, чувствовал наш запах, и покуда это было так, он не знал покоя. Ему надо — жизненно необходимо было — тянуться к нам своею рукой и не оставлять попыток вырваться из капкана, удерживавшего его на одном месте. Что это был за капкан, ему было невдомёк. Он не мог сообразить, что привязан за руку к батарее, и это многое говорило о ему подобных: с соображанием у них всё было очень плохо. Но удостовериться я хотел не в этом.

— Чё задумал-то хоть? Расскажи, — вновь спросил Лёха.

— Эти полотенца, которыми мы вход завесили, я не просто так взял. Они пахнут. В общем, идея там такая: если им на голову набросить это всё, то они перестанут ориентироваться в пространстве. Совсем. Ни увидеть, ни почуять тебя не смогут — только услышать.

— Хм… Задумка понятна. И ты на нём хочешь это испытать?

— Ага.

— Ну давай.

Мы сняли полотенца с решётки у входной двери, подошли к Смелякову Павлу Юрьевичу и очень аккуратно, стараясь сильно не приближаться, набросили ему на голову одно из них. Смеляков Павел Юрьевич чуть отшатнулся, будто бы испугавшись резкого запаха парфюма, которым было пропитано полотенце. А потом — замер. И мы тоже замерли, стараясь не издавать ни звука. Павел Юрьевич, в свою очередь, будто бы уснул. Будто бы страшный голод, который секунду назад мучал его и заставлял тянуться к нам, вдруг утих и перестал его направлять и говорить, что делать. Он потерял то, ради чего жил, и теперь перешёл в некий стазис, некий режим ожидания, в котором он пробудет до тех самых пор, пока случайно одним из органов чувств снова не уловит присутствие человека.

— Кх-м… Ну, думаю…

Не успел Лёха договорить, как Смеляков Павел Юрьевич снова захрипел и резко дёрнулся, протянув руку к источнику звука. Я отпрянул. Лёха не шелохнулся.

— …думаю, — продолжил он, — эксперимент можно считать удавшимся. Сколько у тебя таких полотенец?

— Три штуки.

— Возьмём на всякий случай. Вдруг пригодятся. Есть ещё что-то, что ты хотел бы взять отсюда или что хотел бы сделать перед выходом?

Я замешкался. Та слабая, трясущаяся часть меня, мечтавшая о том, чтобы никогда больше не выходить наружу, судорожно пыталась выдумать хоть что-то.

— Его бы это… того… ну, избавить бы от страданий, что ли, — сказал я, указав на Смелякова Павла Юрьевича, голова которого всё ещё была укрыта полотенцем.

— Да брось ты! Зачем лишний раз грех на душу брать? Сидит же здесь, никому не мешает. Дверь закрыть в подсобку, и всё. Надо только записку какую-то оставить, чтобы знали, что он тут есть. А то зайдёт кто после нас и перепугается почём зря.

Бумаги для записок у меня было в избытке. Я вырвал последнюю страницу из дневника и написал на ней: «ОСТОРОЖНО! ВНУТРИ ЗАРАЖЁННЫЙ!» — а затем всунул её в щель так, чтобы она была надёжно зафиксирована и текстом была обращена к тому, кто захочет сюда войти.

— А хорошо было бы, если б он сам такую же оставил где-нибудь на стойке, — сказал Лёха, когда дело было сделано, — А то я когда пришёл — чуть со страху не помер. Кстати, ключи от его хаты, паспорт и кошелёк надо забрать.

— Зачем?

— Ну да, насчёт кошелька — это я погорячился. А паспорт и ключи — чтобы знать, где у него квартира. Туда, если что, можно нагрянуть будет. Использовать как перевалочный пункт, так сказать.

— А где эта улица Северная? Ну, на которой его дом находится.

— Ты даже запомнил, да? Х-ха… Да, кстати, тут недалеко.