Эндрю Клейвен - Час зверя Страница 53

Нэнси едва могла думать из-за слез и внезапно нахлынувших образов-воспоминаний. Были ли то и в самом деле воспоминания? Обрывки впечатлений, произнесенных и услышанных фраз мелькали и угасали краткой вспышкой, сталкивались, смешивались друг с другом. Она увидела собственное лицо, искаженное обидой. Мама глядит на нее горестно, уязвленно. Детское лицо. Мама сидит на краю кровати. Ее облик, ее надежная тяжесть на краешке кровати. Пустой коридор. Пугающий сумрак. «Твой папа ушел, твой папа упал». Мама поет колыбельную песенку. «Он упал…» И лицо, точно такое, как теперь, искажается от ярости. «Нечего беспокоиться о моих приятелях, ма. Поздновато тебе решать, с кем я буду водиться».

«Твой папа у-пал…»

Женщина, сидевшая в темноте на краешке кровати, начала петь. Тихо-тихонько. Нэнси сперва даже не поверила, что это происходит в действительности, а не в каком-то из смутных видений, протекавших в ее мозгу. Нет, нет, на самом деле, тихонько, хрипловатым шепотом, поглаживая покрывало, мать пела:

— Баю-бай… баю-бай, моя малютка, засыпай… добрый ангел вновь и вновь… шлет тебе…

Но, едва произнеся «тебе», женщина запнулась. Ласковая ладонь соскользнула с покрывала, метнулась к лицу. Мать наклонила голову.

— Господи, — пробормотала она, хриплым от слез голосом. — Господи, не надо. Не надо. Моя девочка, маленькая моя…

Нэнси не выдержала. У нее вырвалось ответное рыдание. Женщина, сидевшая на кровати, чуть слышно вскрикнула и обернулась. Спеша утешить ее, Нэнси выбежала из кладовой.

— Ма! — позвала она.

Сперва женщина на кровати не откликнулась. Нэнси слышала ее резкое дыхание, видела, как она хватается рукой за груда, однако женщина не произносила ни слова.

— Ма! — попыталась вновь позвать Нэнси, но слезы заглушали ее голос.

— Кто здесь? Кто?

— Это я, — дрогнувшим голосом пробормотала Нэн. — Это я. Со мной все в порядке. Я дома.

— Господи! — Женщина медленно поднялась с кровати, теперь уже обе руки прижаты к груди. — Господи Иисусе.

— Мамочка, мне плохо, — донесся до Нэн издалека собственный голос. Она так нуждалась в материнской любви! Обеими руками она потянулась к пожилой даме. — Мне очень плохо, мамочка. Я не знаю, что произошло со мной. Если бы ты могла помочь. Если бы ты позволила мне остаться, я не знаю, остаться хоть ненадолго. Поговори со мной. Поговори со мной, если можешь, мама!

— Кто ты? — прошептала женщина из полумрака. Отпрянув от Нэн, она попятилась вдоль кровати к стене. — Ответь. Кто ты такая?

— Это я. Я в порядке. Это я. — Нэнси, протягивая руки, снова шагнула к ней.

Женщина издала какой-то невнятный звук, то ли слабый вскрик угасающей надежды, то ли стон боли, не разобрать. Добравшись до изголовья кровати, она оказалась зажата углом стола. Часы у нее за спиной отсвечивали красным. Женщина протянула слабую, трепещущую ладонь к маленькому ночнику на тумбочке.

Нэнси, плача, продолжала надвигаться на нее. Руки простерты вперед. Разум мечется, выхватывая, путая воспоминания, обрывки слов:

«…Твой папа упал…»

«…Я должна была быть на ее месте…»

«…Вы не Нэнси Кинсед…»

Шаг за шагом она продвигалась в сторону укрывшейся в полумраке женщины.

— Пожалуйста, — шептала она, — мне так плохо. Помогите. Я не знаю, куда мне идти. У меня больше никого нет. Простите. Пожалуйста. — Рыдания душили ее.

— Кто? — Женщина наконец нащупала выключатель ночника. — Господи. Господи, не надо.

— Мама!

Вспыхнул свет. Бледно-желтое пятно расползлось от тумбочки во все стороны. Две женщины застыли в масляном круге света, старшая прижалась к стене, младшая протянула к ней руки. Нэнси видела изможденное лицо пожилой женщины, запавший рот, втянутые щеки, серые испуганные глаза. Она знала это лицо. Она помнила его. Фотография в ее бумажнике. И все же, в ту минуту, когда ее руки почти коснулись матери, Нэнси заколебалась. Она почувствовала, как ее вновь подхватывает, кружит течение. Отрывает, уносит прочь, она — космонавт, покинувший корабль, пуповина порвалась, кружит вихрь, затягивает бездонная, бескрайняя чернота. Нэнси едва не лишилась чувств. Еще шаг. Ее пальцы гладят теплую щеку женщины.

Женщина яростно рванулась прочь, руки взметнулись, защищая лицо, резко отбросили ладонь девушки. Блеклые глаза расширились от ужаса.

— Это ты!

Нэнси пыталась воззвать к ней, но голос замирал, разум кружился в нелепом хороводе.

— Ты! — Старческие пальцы изогнулись, точно когти, руки хищно взметнулись над головой. — Это ты… убийца!

Нэнси почти беззвучно прошептала:

— Мама!

— Убийца! — завопила женщина. — Что ты наделала! Ты! Все вы! Убийцы! — Она слепо выбросила вперед сперва одну руку, затем другую, отталкивая Нэнси прочь. — Убийца! Убийца!

Нэнси отшатнулась, прикрываясь руками, испугавшись ненависти, исказившей немолодое лицо.

— Убийца! — Женщина налетела на нее, прижимая к стене.

— Нора! Господи! — Вот и мужские шаги. Кто-то бежит по коридору. Бежит к двери.

Женщина снова шагнула вперед, и Нэнси в последний раз отступила. Глаза пожилой женщины раскалились добела, рот искривился.

— Убийца!

Дверь распахнулась.

Нэнси завопила. Она уже всем телом прижималась к стене, кружевная занавеска, играя на ветру, хлестала ее по лицу. Зажав ладонями уши, Нэн и сама не слышала, как кричит:

— Мама! Мама! Мама!

— Ты только посмотри на этот свитер, — пробормотала Эйвис, передергивая плечами. Она всегда нервничала, когда знакомилась с мужчиной. — Я тут просто… я не хотела тебя будить. Я живу этажом выше. Оливер попросил меня зайти, посмотреть, все ли у тебя в порядке, — я только прошлась по комнате, соображая, надо ли мне остаться, и тут вижу… уж этот твой глупый, глу-у-упый братец… — Голосом она подражала домохозяйке из Огайо, попавшей в телестудию. — Он ведь не может продержаться и десяти минут, чтоб не намусорить. Да, сэр. Честное слово, не далее как сегодня утром я все тут убрала. Я хотела ему помочь, потому что… ну, он должен был уйти, и вот я возвращаюсь и что же вижу: в ящике со свитерами все перекручено, а этот, уж не знаю, что он с ним делал, в каких-то пятнах, где он только и нашел такую грязь…

«Господи, — пыталась она остановить себя, — хватит тебе болтать. Он же примет тебя за идиотку».

Зах замигал, наблюдая за ней с матраса. Он кивал в такт ее словам, но сам ничего не говорил. Выглядел он так, словно ему кирпич на голову свалился. Эйвис исподтишка заглядывала в его умные темные глаза. Молчание все больше нервировало ее.

— Хоть бы он научился следить за своей одеждой, — вновь заговорила она. — Ведь Олли вовсе не богат… Я думаю, этот свитер связала для него ваша бабушка, такой красивый, она замечательно рукодельничает, ведь правда? Я его заберу и простирну на ночь, но, мне кажется, манжеты пора перевязать. Надо спросить, осталась ли у бабушки такая шерсть, я бы справилась. Не знаю, право. — Эйвис пожала плечами, понимая, что пора остановиться. — Как видишь, я довольно навязчива.

Зах еще мгновение кивал ей, наконец он улыбнулся — точно солнышко просияло. Та же широкая мальчишеская усмешка, что и на фотографии. Теперь он казался маленьким заблудившимся мальчиком, жалким, точно бездомный сирота. «Донди, — припомнила Эйвис. — Подходящая роль для Дэвида Кори». Нелепая лоскутная рубаха и продранные на коленках джинсы довершали впечатление.

— Итак… — продолжала Эйвис, не выдержав долгого молчания.

— Ты такая славная, — забулькал Зах. — Подумать только. Все переделала. Ты чересчур хороша для Олли, можешь мне поверить.

— Чересчур, чересчур, — весело подхватила Эйвис, закатывая глаза. Она раскраснелась, почувствовала облегчение. Зах знай себе кивал головой вверх-вниз, глупенький, точно новорожденный щенок. Уставился на свитер в ее руках, будто боится поднять глаза и встретиться с ней взглядом. «Об этом парне надо хорошенько позаботиться, — отметила в уме Эйвис. — Я же прирожденная кормилица, не так ли?»

— Раз уж мы заговорили о том, какая я славная…

Зах рассмеялся.

— Да-а? — протянул он.

— Я сварила тебе суп. Настоящий куриный бульон, как у еврейской мамочки. С ррисом, кррошка! Оливер сказал, ты плохо себя чувствуешь, и я… я тебе подогрею, ладно?

— Нет! Нет! — Зах присел на край матраса, обхватил руками колени. Болезненно сморщился. — Это очень мило с твоей стороны, очень, очень мило. Но, видишь ли — я вегетарианец.

— Ах! — вскрикнула Эйвис.

— Ну да, да. Все в порядке.

— Ничего не в порядке, черт побери. Ведь я же знала! — Эйвис с размаху треснула себя ладонью по лбу. — Оливер наверняка мне рассказывал, а я все перепутала. Черт побери! Вот тебе и еврейская мамочка.

— Правда, все в порядке. Послушай, — пробормотал Зах, отталкиваясь от матраса и поднимаясь на ноги. — Послушай, дело в том, что, — тут он вытянул обе ладони перед собой и принялся мять ими воздух, точно нащупывая мысль, — Олли вот-вот вернется…