Джонатан Барнс - Люди Домино Страница 53

— Мщением?

— Вы сказали, что когда-то любили меня. Помните это?

Неловкое движение в аквариуме, брызги.

— Может быть. Не исключено, что я и испытывал временный всплеск эмоций. Возможно, я уверовал, что воспылал…

— Вы никогда не испытывали никаких чувств ко мне. Разумеется, вы никогда не любили меня. Вы хотели овладеть мною.

— Какая разница? — раздраженно бросил он. Дедлок замолчал и попытался собраться, а когда заговорил снова, то уже более сдержанным тоном, имевшим целью успокоить и утешить, задобрить и умиротворить. — Но вы были так прекрасны, моя дорогая.

Барбару это ничуть не тронуло.

— Прекрасна — да. И молода. И доверчива.

— Но вас влекло ко мне. Это было искренне. Я чувствовал.

— Да что я могла хотеть от вас? Вы использовали меня. Хуже того — я сама позволяла себя использовать.

— Я не горжусь тем, что мы сделали. Но бог ты мой, как же вы были хороши. Вы всегда были необыкновенно притягательны с клинком в руке.

— Вы отвратительны. И с каждым часом становитесь все отвратительнее. Посмотрите, что вы сделали теперь. Похитили тело этой бедной девочки.

Дедлок снова прибег к своим аргументам.

— Эта девочка должна быть нам благодарна! Мы сделали ее красивой! Она была всего лишь жалким клерком, пока не попала под влияние Директората.

— Да она была счастлива! — прокричала Барбара, потом, беря себя в руки: — Я была счастлива.

— Не могли вы быть счастливы.

— Вы знаете, что сделал со мной ваш человек? Какие изменения вызвала его треклятая таблетка?

— Мистер Джаспер не стал утруждать меня подробностями.

— Ну конечно не стал. Так что позвольте мне вас просветить. Я больше не потею. Мне достаточно сделать три вздоха в час. Я пыталась, как могла, но я больше не могу ни есть, ни пить, ни справлять нужду. И я лишена пола. То, что было у меня между ног, теперь заросло.

— Как у ангела, — пробормотал старик.

— Как у чудовища! Пародия на женщину!

— Вы нужны нам, — спокойно сказал Дедлок. — Вы нужны городу.

Барбара жалостливо покачала головой.

— Ах, мой птенчик. Неужели ты еще не понял? Мы потеряли город.

Она подняла высоко над головой топор, который сжимала в руках, и с яростью обрушила его на стекло дедлоковского аквариума.

Сначала старик заскулил.

Потом он стал ронять крупные капли слез, которые скатывались по его щекам, как дождь.

Потом наконец он начал умолять.

Но он не извинился и не проявил ни малейшего намека на сожаление за свои дела, а потому Барбара продолжила атаку. Та ее часть, которая была Эстеллой, долгие годы ждала этого момента, десятилетия она провела в подвале, планируя и замышляя возмездие этому человеку, а потому, невзирая на скулеж и мольбу о пощаде, она просто нанесла еще один удар, вкладывая в него еще больше ненависти, а старик тем временем метался, корчился и вопил. На стекле появились трещины, потом они стали расширяться, перешли в разломы, и наконец содержимое аквариума потекло в кабину. Последний удар окончательно разбил аквариум, и вся жидкость хлынула на пол. Вместе с жидкостью пролился и Лондон — город растекся по полу.

Барбара смотрела, как Дедлок корчится и бьется на полу, беспомощный, как выброшенная на берег рыба, пыхтя и хватая ртом воздух, жабры на его боках дрожали в жалкой беспомощности. Он умоляюще смотрел на нее, но в ее глазах не было милосердия.

— Вот что они планировали, — сказала она. — Люди-домино хотели, чтобы вы умерли именно так.

— Вы… — Бедняга Дедлок пытался дышать, утопая на суше. — Вы поверите мне, если я скажу, что сожалею?

Барбара склонилась над трясущимся человеком и впервые со времени ее отравления мистером Джаспером, казалось, проявила каплю сострадания. Она погладила его по волосам и целомудренно поцеловала в щеку.

— Слишком поздно, — сказала она и уселась, скрестив ноги, рядом с телом своего мучителя. Она посмотрела через окно на собирающуюся метель и осталась там наблюдать конец света.

Это было что угодно, только не снег. Хотя и выглядело как снег. Внешнее сходство, безусловно, могло обмануть вас, если вы, скажем, выглядывали на улицу через открытые двери дома. Но стоило вам коснуться этого снега, стоило поймать снежинку на ладонь, почувствовать ее прикосновение к коже, как все иллюзии рассеивались.

Густой, плотно спрессованной массой он оседал на земле, на крышах домов, на капотах машин с такой основательностью, словно собирался остаться надолго. Казалось, он вовсе не помышлял таять, даже в центре города, где настоящий снег редко держится больше часа.

И только в единственном случае он вел себя так, как подобает настоящему снегу, — когда попадал на человеческую кожу. Тогда он таял мгновенно, просачиваясь через эпидермис, забивая поры. О да, в этом случае он таял с удовольствием. Эта дрянь любила человеческое тело, и мы все были для нее губками, как промокашки — для чернил.

Все, но, как ни странно, кроме меня. Эта дрянь мгновенно соскальзывала с моей кожи, словно не могла просочиться внутрь.

Снег как раз начал падать, когда мне позвонили из больницы и сообщили неожиданную новость. Я поймал такси и назвал адрес Сент-Чада. По дороге я попросил водителя остановиться у банкомата, где снял две сотни фунтов. У меня была странная уверенность, что деньги мне понадобятся.

Проезжая по улицам, я видел, что паника уже началась. Люди рано уходили с работы, еще до ланча, и молча спешили домой, к семьям. Супермаркеты были заполнены паникерами, которые разбирали консервы, охапками хватали непортящиеся продукты, набивали тележки упаковками бобов, овсянки и болванками ананасов. Все остальное закрывалось. Повсюду в городе захлопывались окна, затягивались шторы, запирались двери.

Я и сам ощущал некоторые симптомы. Ушной аппарат, который находился у меня в ухе с того момента, как его туда сунул Стирфорт в ту ночь, когда бежали Старосты, внезапно выпал, как мертвое насекомое, засохший и бесполезный. Я растоптал его в порошок на коврике такси.

Я вытащил мобильник и набрал номер. Эбби ответила сразу же, и я представил себе ее прекрасное лицо, омраченное тревогой.

— Генри, дорогой, с тобой все в порядке?

Хотя мир и катился в пропасть, я почувствовал укол гордости. Она впервые назвала меня так ласково. Она вообще впервые назвала меня ласково, если на то пошло.

— Я в порядке, — сказал я. — А ты?

— Я все еще дома. Решила не ходить сегодня на работу.

— Мудрое решение.

— А ты где?

— Еду в больницу. А оттуда — домой.

— У меня ужасное предчувствие. Бога ради, поторопись.

В больнице была такая же атмосфера почти нескрываемой паники, словно к городу приближалась вражеская армия и мы готовились к осаде. Палата Макена была пуста, если не считать одного распростертого на кровати старика, он тяжело и неровно дышал и бормотал что-то себе под нос. Я не мог разобрать, что он говорит, но, похоже, его речь была пропитана раскаянием, печалью и жалостью к себе за неиспользованные возможности, за убогую предсказуемость выбора.

Все та же сиделка стояла у окна, глядя, как небо затягивается чернотой. Если она и слышала, как я вошел, то явно сочла, что эта малость не стоит ее внимания. Видимо, она недавно выходила на улицу, потому что на ее плечах лежал черный снег.

— Прошу прощения, — сказал я.

Женщина не повернулась — она продолжала смотреть на черные хлопья, которые, кружась, словно в танце, падали с неба и ложились на землю гусиными перьями.

Я попробовал еще раз:

— Здравствуйте.

Она повернулась. Выражение ее лица, прежде жесткое и неуступчивое, смягчилось, морщины разгладились, а на щеках появились милые ямочки. Она казалась невыспавшейся, но довольной, словно ее клонило в сон после совокупления.

— Я ищу своего деда…

Она улыбнулась.

— Я знаю, кого вы ищете. Вы опоздали. Он ушел.

— Как это — ушел? Еще час назад он был в коме, и врачи говорили, что он никогда не встанет.

— Он выписался, — беспечно сказала сиделка, словно в этой больнице чуть ли не каждый день впавшие в кому старики выпрыгивали из постелей и направлялись к выходу. — Он сказал, что у него дела. Но он оставил вам записку. Вон там. У кровати.

Я подошел к этой ужасной больничной койке, на которой столько времени провел старый хрыч, и увидел, что сиделка права. На страничке, выдранной из блокнотика, для меня было оставлено послание.

«Дорогой Генри!

Ступай домой».

Подписано было его обычной закорючкой. Ниже шла приписка:

«Я серьезно. Ступай домой».

И больше ничего. Только это. А ведь я надеялся на какие-то объяснения.

Сиделка снова заговорила.

— Вы за него не волнуйтесь. Он ушел с друзьями. Я видела их в окно.

— С друзьями? С какими друзьями?