Дин Кунц - Лицо в зеркале Страница 55

В отсутствие Корки в раствор глюкозы добавлялся наркотический компонент, обеспечивающий покорность пленника, гарантия того, что даже в таком состоянии он не попытается бежать.

По вечерам пленник получал только питательный раствор, чтобы на время беседы сохранялась ясность ума.

И теперь его переполненные страхом глаза пытались не смотреть на Корки, но их, словно магнитом, тянуло к нему. Пленник лежал в ужасе от того, что могло произойти.

Корки ни разу не ударил этого человека, не прибегал к физической пытке. И не собирался.

Словами и только словами он разбил сердце пленника, растоптал его надежды, порушил самоуважение. Словами он намеревался лишить его разума, если, конечно, Вонючка уже не сошел с ума.

Звали Вонючку Максвелл Далтон. Он был профессором английского языка и литературы в том же университете, где до сих пор преподавал Корки.

Корки говорил о литературе с позиций деконструктивиста, вселяя в студентов веру, что язык никоим образом не может точно описывать бытие, потому что слова объясняют только другие слова, но ничего реального. Корки учил, что для любого написанного текста, будь то роман или закон, каждый человек есть единственный судия того, о чем говорит и что означает написанное, что все истины относительны, все нравственные нормы — обманные толкования религиозных и философских текстов, в действительности не имеющие другого значения, помимо того, которое хочет придать им каждый человек. Эти идеи несли в себе огромный разрушительный заряд, и Корки гордился своей работой учителя.

Профессор Максвелл Далтон был традиционистом. Он верил в язык, значение, цель и принцип.

Десятилетия коллеги Корки, придерживающиеся аналогичных взглядов, контролировали кафедру английского языка и литературы. В последние несколько лет Далтон попытался поднять мятеж против бессмысленности, бесцельности.

И стал помехой, угрозой триумфу хаоса. Восхищался произведениями Чарльза Диккенса, Т.С. Элиота, Марка Твена. Отвратительная, гнусная личность.

Спасибо Рольфу Райнерду, последние двенадцать недель, даже чуть больше, Далтон провел на этой кровати.

Когда Корки и Райнерд поклялись, что вместе бросят вызов миру, организовав тщательно спланированное нападение на охраняемое поместье Ченнинга Манхейма, они также согласились, что в доказательство серьезности своих намерений каждый должен совершить тяжкое преступление в пользу сообщника. Корки выпало убить мать Райнерда, актеру — похитить Далтона и передать его Корки.

Помня о том, что намерение убить свою мать с минимумом крови столь легко сменилось непреодолимым желанием превратить ее голову и тело в кровавое месиво, которое он и осуществил с помощью каминной кочерги, Корки достал пистолет, выйти на который полиция не могла, чтобы избавиться от Мины Райнерд быстро и профессионально, выстрелом в сердце, не заливая весь дом кровью.

К сожалению, в то время он не был метким стрелком. И первая пуля поразила не сердце Мины, а ногу.

Миссис Райнерд начала кричать от боли. По причинам, в которых Корки не удалось разобраться до сих пор, вместо того, чтобы вновь воспользоваться пистолетом, он вдруг осознал, что наносит удар за ударом антикварной мраморной лампой с бронзовыми фигурками, которую, кстати, серьезно повредил.

Потом он извинился перед Райнердом за порчу части наследованного тем имущества.

Верный своему слову актер вскорости похитил Далтона. Привез потерявшего сознание профессора в эту самую спальню, где Корки подготовил бутыли с питательным раствором и наркотики, призванные подавить способность Далтона к сопротивлению в первые недели заключения, когда у профессора еще хватало физических сил.

С того самого момента он методично морил коллегу голодом, держа его на внутривенном кормлении. Поступающих из капельницы питательных веществ хватало лишь на то, чтобы поддерживать в профессоре жизнь. И вечер за вечером, а иногда и по утрам, он подвергал Далтона жестокой психологической пытке.

Добрый профессор верил, что его жену, Ракель, и их десятилетнюю дочь, Эмили, похитили вместе с ним. Он думал, что их держат в других комнатах этого дома.

День за днем Корки рассказывал Далтону, каким оскорблениям, надругательствам, пыткам подвергал он накануне очаровательную Ракель и нежную Эмили. Находил самые образные, жестокие, грязные слова.

Порнографические выдумки давались Корки на удивление легко и выходили на редкость затейливыми. Его даже удивил и порадовал вновь открывшийся талант. А еще больше его удивила готовность Далтона принимать на веру его истории, корчиться от горя и отчаяния, слушая их. Если бы он, Корки, действительно уделял время трем пленникам, не забывая о повседневных делах, а потом совершал по отношению к Ракель и Эмили хотя бы малую толику тех жестокостей, которые столь живо описывал, то наверняка стал бы таким же тощим и слабым, как и лежащий на кровати голодающий.

Мать Корки, экономист и яростный боец внутрифакультетских битв, изумилась бы, узнав, что ее сын нагнал на одного своего коллегу ужас, о котором она не могла и мечтать. Она никогда не сумела бы разработать и реализовать столь сложный и умный план, с помощью которого ему удалось сокрушить Максвелла Далтона.

Мотивацию матери определяли зависть и ненависть. Корки не знал зависти, не знал ненависти. Его мотивацией было построение нового мира через анархию. Она хотела уничтожить лишь кучку врагов, тогда как он намеревался уничтожить всё.

Успех зачастую приходит к тем, кто ставит перед собой более масштабные задачи.

И теперь, завершая необычайно удачный для него день, Корки минут десять просидел на высоком стуле, смотрел на высохшего профессора и маленькими глотками пил «Мартини», позволяя нарастать напряженности. Днем, занимаясь своими делами, оказываясь под дождем и укрываясь от него, Корки нашел время придумать невероятно жуткую историю, призванную наконец-то отправить Далтона за черту, отделяющую здоровую психику от безумия.

Корки намеревался рассказать профессору, как он убил его жену, Ракель. Учитывая нынешнее состояние пленника, такая байка, должным образом преподнесенная, могла вызвать и обширный инфаркт.

А если профессор сумел бы пережить эту ужасную весть, утром он бы сообщил ему об убийстве дочери. Возможно, второй шок его бы и добил.

Так или иначе, Корки собирался отделаться от Максвелла Далтона. Он уже выжал из ситуации максимум удовольствия, и теперь хотелось чего-то новенького.

А кроме того, пришла пора освобождать комнату для нового постояльца, Эльфрика Манхейма.

Глава 46

Ночь на Луне, холодной и покрытой кратерами, представлялась Фрику менее одинокой, чем эта, которую ему предстояло провести в особняке Манхейма.

В доме слышались только его шаги, дыхание, поскрипывание петель, когда он открывал очередную дверь.

Снаружи доносился ветер, то угрожающий, то меланхоличный, о чем-то спорящий с деревьями, испытывающий на прочность карнизы, колотящийся о стены, бурно протестующий из-за того, что его не впускают в дом. Дождь сердито стучался в окна, потом, молчаливо плача, стекал вниз.

Какое-то время Фрик верил, что непрерывное движение для него безопаснее сидения на одном месте, где невидимые силы могли сжимать вокруг него свое кольцо. Кроме того, ему казалось, что, находясь на ногах, он сможет быстрее убежать от врага.

Его отец полагал, что по достижении шести лет ребенка более нельзя укладывать спать в какое-то установленное время, он должен сам найти свой биологический ритм. Вот почему последние годы Фрик ложился спать, когда хотел, иногда в девять часов, иногда в полночь.

Но вскорости, бесцельно бродя по дому, зажигая перед собой свет и оставляя его включенным, Фрик почувствовал, что очень устал. Он-то думал, что не будет спать всю оставшуюся жизнь, во всяком случае, до восемнадцати лет, когда ребенок официально становится взрослым, точно не будет, опасаясь, что Молох, поедающий детей бог, может в любой момент выйти из зеркала, но страх, как выяснилось, изматывал так же, как тяжелый труд.

Его пугало, что, присев на первый попавшийся стул или диван, он может заснуть там, где окажется наиболее уязвимым. Он решил уже вернуться в западное крыло первого этажа и свернуться клубочком напротив двери квартиры Трумэна. Впрочем, если бы мистер Трумэн или кто-то из Макби нашел его там, то приняли бы за трусишку, и тем самым он опозорил бы родовую фамилию.

В итоге Фрик пришел к выводу, что наилучшее убежище — библиотека. Среди книг он всегда чувствовал себя уютно. И хотя библиотека находилась на втором этаже, таком же безлюдном, как третий, там не было зеркал.

Его встретило дерево ангелов.

Он отпрянул от многокрылого множества.

А потом понял, что на этой рождественской ели нет ни единого сверкающего украшения, сквозь которое некая злобная тварь из другого измерения могла бы попасть в этот мир или наблюдать за ним из своего.