Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 55

— У нас же есть свободных десять тысяч… — заглядывая мужу в глаза, напомнила Ольга.

— Смешно! Дай Бог, чтоб они на первой сотне закончили…

«Бизнес, — подумал Серега, — чистый бизнес! Акулы мирового капитала… Как по учебнику — мелкие уступают добычу крупным».

Мацуяма-сан со свитой из трех «спектровцев» и дамы-переводчицы, в которой он не нуждался, находились в другом конце зала. Клингельман, которого сопровождал сам Владик, рассматривал коллекцию, представленную «митьками».

— А почему Иван Федорович предложил вам открыть выставку? — спросил Серега.

— Сам по себе я мало что стою, — усмехнулся Кирилл, — просто я представляю фирму, которая будет поставлять вашему заводу оборудование. Директор у вас — просто душка!

— Простодушка или просто душка? — не понял Серега.

— И то, и то, — усмехнулся Кирилл, но тут же исправился. Конечно, в хорошем смысле слова…

«И тут бизнес, — подумал Серега, — наверняка мистер Розенфельд получил цеу загнать здесь оборудование, которое во всех нормальных странах уже списывают. Неликвиды, так сказать. Директор о мировом уровне имеет представления такие же, как о ядре Земли или о какой-нибудь туманности Андромеды. Что-то слышал, что-то видел, но надуть его — пара пустяков. А поскольку мистер Розенфельд, наверное, напустил важности, туману и всего прочего, то директор и увивается вокруг него, боясь, что контракт заключат другие и уйдет у него из-под носа чудо-технология…»

Владик оставил Клингельмана и подошел к «Истине».

— Ну как, Кирилл Евсеевич, я вас обманул?

— Нет, — лаконично отвечал Розенфельд, — не обманули. Это серьезная вещь.

— Вы уже знакомы с автором?

— Разумеется. Оказывается, моя жена его хорошо знала в молодости. У нас прекрасное взаимопонимание.

— Сергей Николаевич, — спросила Ольга, приглядываясь к полотну, — эти женщины в правой и левой части картины, они написаны с натуры?

— Вообще-то, да.

— Это одна и та же натура, не правда ли?

— Совершенно верно.

— А можно с ней познакомиться?

— Можно, — сказал Серега, — она находится в областном следственном изоляторе… Короче, если вас туда пропустят…

Владик кинул на своего однокашника оторопелый взгляд. Гласность гласностью, а все-таки…

— Что, все-таки и сейчас? — в лице Розенфельда появилось странное отражение беспокойства, не то сочувственного, не то злорадного.

— Дело уголовное, — успокоил Владик, намереваясь закрыть эту тему.

— Наркотики? — предположил Кирилл.

— Родственника вилкой ткнула спьяну, — сказал Серега попросту, — насмерть.

— Ужас! — ахнула Ольга. — Ее лицо на алой части холста… Это и похоть, и ненависть, и жестокость. Теперь я отчетливо вижу это.

— Но это не истина, — грустно улыбнулся Розенфельд, — истина там, за черной полосой. Эта мерзкая, похабная баба олицетворяет лишь некий циничный, негативный взгляд на мир. Точно так же как святоша на голубом фоне — это взгляд идеализирующий, приукрашивающий. Свет истины только озаряет их, как бы высвечивает то, что при первом взгляде не видишь. Смотри, Олечка, левая дама играет святость, именно играет! При определенном ракурсе кажется, что она подмигивает одним глазом. Пошло, по-проституточьи. Но самое интересное, что и другая не такая уж стерва, как кажется! У нее, если присмотреться, можно увидеть и тоску, и грусть — возможно, по настоящей любви, по какому-то высокому предназначению.

— Совершенно верно, — послышался голос с легким дальневосточным акцентом, — мистер Розенфельда совершенно права. Это очино точно. Мы видим то, чего нета, а то, чито есть, мы не видим! Это — истина! Мы будем это покупать.

Мацуяма-сан заявил так уверенно, что Серега даже задумался, не сделает ли он харакири, если вдруг проиграет на торгах Клингельману.

Как раз в этот момент объявился и Клингельман. Он по-прежнему беседовал через переводчицу со Степанковской. Он подошел к картине уверенно, с той обстоятельной и спокойной деловитостью, которая говорила: «Ну, что вы тут можете предложить?» Постепенно к картине стали сходиться и прочие, появились даже «береты».

— Вери интрестинг! — воскликнул Клингельман. — Итс вандефул. Бит арт.

— Мистер Клингельман сказал, что это очень интересно, это чудесно, это большое искусство, — сообщила переводчица.

— Вы хотели бы познакомиться с автором? — спросил Владик.

— Йес, — кивнул Клингельман.

— Позвольте представить — Сергей Николаевич Панаев.

Владик все-таки выглядел при этом неважно, немного. по-холуйски. Мацуяма-сан тоже обернулся.,

— Очино приятно. Кендзо Мацуяма, — и вежливо поклонился, а затем дал Сереге визитную карточку.

— Ай м вери глэд ту си ю, мистер Панаев! — Клингельман сделал демократическую улыбку и тоже подал Сереге визитную карточку. Серега как-то чутьем понял, что и ему бы следовало дать свою, но откуда же ее возьмешь?

Пока он соображал, как выкручиваться, Клингельман произнес фразу, которую переводчица изобразила в следующем виде:

— Мистер Клингельман надеется, что ему удастся приобрести вашу картину, и полагает, что она будет украшением его коллекции современного искусства. Он также надеется, что вы найдете время посетить его в США. Он всегда будет рад видеть вас в своем доме. Он был бы рад, если бы вы разрешили взглянуть на ваши работы в вашей мастерской.

— Час от часу не легче! — громко вздохнул Иван Федорович на ухо Степанковской.

— А у него, у Панаева вашего, жилищные условия приличные? — прошептала Нелли Матвеевна.

— У кого они тут приличные?! — сокрушенно вздохнул Иван Федорович.

Серега это слыхал, ему стало жалко начальство.

— Передайте мистеру Клингельману, что я не привык показывать незаконченные работы, — сказал он переводчице.

Степанковская подарила Сереге весьма благосклонный взгляд. Иван Федорович нежно улыбнулся. Клингельман нахмурился, насколько позволял этикет, но тут же понимающе улыбнулся: дескать, иного я от тебя, голодранца, и не ждал!

Серега, воспользовавшись тем, что чета Розенфельдов и Мацуяма принялись в очередной раз обсуждать достоинства «Истины», решил пройтись по выставке и поглядеть, что же тут есть еще. Ребята выставлялись все больше молодые, кое-кто даже в дети ему годился: 20–25 лет согласно табличкам под картинами. Меньше — тридцати-тридцатипятилетних. Ровесников он не нашел вовсе, но были два-три старичка-любителя из бывших зэков. Творения у них, само собой, отражали лагерную тему. Похожие на картинки из жизни гитлеровских лагерей, которых Серега достаточно нагляделся, откровения эти за душу не брали. Мрачные, скрюченные фигурки, зеленовато-землистые лица узников, подчеркнуто безжалостные морды охраны, бараки, вышки, проволока — и никакой мысли. Если бы заменить ватники и ушанки на полосатые робы и береты, а гимнастерки с ромбами на эсэсовские мундиры, то мало бы что изменилось. Это была еще одна… новая ложь, убедительно замаскированная под правду.

Молодые изгалялись как хотели. Свобода творчества неслась на вороных! Какой-то В.П.Рожков… 1969 г.р., из Москвы изобразил колоссальных размеров зубастую рожу с густыми бровями. В отверстую пасть рожи уходил бесконечный эшелон с техникой, машинами, людьми, продуктами, животными, лесом, кирпичом, углем и прочим. Все понятно, наше благосостояние сожрал Брежнев. Молодой вы, товарищ Рожков, а уже глупый. А вот К.Л.Марусева, 1963 г.р., видать, долго думала, чем бы удивить народ, а потом нарисовала, извиняюсь, крупнокалиберную задницу, из которой высверкивал огромный глаз. Называлось творение «Взгляд в прошлое». Любопытные зрители могли посмотреть многих художников в натуральном виде: один неплохой паренек, старательно подражавший Пластову и в манере, и в колорите, изобразил «Автопортрет в бане с женой», где предстал эдаким распаренным русобородым удальцом, весело охаживающим веничком молоденькую пышную женку. Хорошо сделано, весело и по-доброму. Была еще отважная красавица, не побоявшаяся объявить миру: «Я — гений чистой красоты». Красавица позировала сама себе и так подробно все выписала, что ее можно было демонстрировать в анатомическом театре. Особенно рельефно смотрелись ребра, тазобедренные суставы и коленные чашечки.

Было много того, что не вылезало за привычные, классические рамки. Натюрморты, пейзажи, портреты — тысячу раз виденные, петые-перепетые и запетые. Очень много авангардного арьергарда — мало понятные самим авторам спирали, кубы и черные пятна, не вызывавшие ни эмоций, ни рациональных мыслей.

Задержался Серега только у двух вещей. Одна из них называлась «Красное яблоко». Около этого полотна у каждого появлялось ощущение, что он стоит перед стеклом, отгораживающим нишу, где на расписной скатерти лежит совершенно натуральное, так и просящееся в рот румяное яблоко размером с крупный мужской кулак.