Джералд Керш - Ночь и город Страница 56

— Да, разумеется.

— Ничего, если поздно?

— Когда тебе удобно.

— Тогда в одиннадцать, на нашем обычном месте.

— Хорошо. Пока.

Фабиан повесил трубку. Ему вдруг пришла на ум гениальная мысль, своего рода наитие… «А почему бы им обеим не отправиться в далекое путешествие? Что, если у меня в кармане окажется триста, четыреста, пятьсот фунтов? Один фунт — это сто франков. Что, если у меня будет пятьдесят тысяч франков и я смогу поставить пятьсот раз подряд, скажем, на девятку… или, например, буду ставить на красное каждый раз по тысяче, пока не сорву банк в Монте-Карло?.. О Боже, Боже! Что, если так и случится?»

Все увиденные им фильмы, все прочитанные им книги пронеслись в его мозгу одним ослепительным вихрем, в котором он, Фабиан, одетый с иголочки и увеличенный во сто крат, словно на фотографии крупным планом, вальяжно восседал посреди лимузинов, бриллиантов, пузырьков шампанского, галопирующих лошадей, обитых зеленым сукном столов и красивых женщин; все неистово вертелось и кружилось в вихре золотых и серебряных монет и огромных банкнот, в мелькании бесчисленных ног и грудей всех мыслимых цветов, форм и размеров.

«Так и сделаем, — подумал он. — Гарри Фабиан, игрок и повеса, сорвавший банк в Монте-Карло. А уж тогда все женщины мира будут моими…»

Глава 24

А тем временем Земля, вращаясь на своей орбите, неотвратимо приближалась к Солнцу, и горячая весна опалила Город своим дыханием, побуждая все живое к развитию и росту. Деревья оделись листвой, тюльпаны в садах раскрыли свои чашечки и зачарованно уставились в небо, и весна непостижимым образом вливала соки в жилы людей, населяющих Город. Они задышали свободнее, расправили плечи под солнцем, будто наконец вырвались на простор после долгих скитаний по темным лесам. Только в это время, в этот безумно короткий весенний период человек изменяет своей извечной тяге к забвению, греясь в лучах древнего, как сама жизнь, солнца.

Но Фил Носсеросс, в котором жизнь уже угасала, все так же сидел в своем кабинете: бледный узник, осужденный на духовную смерть, навеки запертый в мрачном подвале, прикованный кандалами к счетам, приносимым официантом.

Он вел беседу с Адамом:

— Послушай, Адам, вот что я тебе скажу. Уж больно ты мягкотелый.

— Кто, я?

— Кто ж еще? Знаешь, что прошлой ночью ты выбросил на ветер двадцать пять фунтов?

— Каким же образом?

— А вот каким. У того маленького японца, что сидел здесь вчера, было в кармане еще минимум пятьдесят фунтов.

— Знаю. Ну и что?

— А ты его, считай, выпроводил.

— Черт побери, этот парень истратил двадцать пять фунтов и потом спросил меня, что, может, ему хватит…

— Он был пьян как сапожник, иначе черта с два он стал бы тебя об этом спрашивать.

— Я знаю, что он был пьян. Он спросил меня, и я ответил: «Да, вам уже достаточно». А что мне было говорить?

Носсеросс нетерпеливо махнул рукой:

— Ты просто болван. Нужно было сказать: «Нет, сэр», нужно было сказать: «Умному человеку алкоголь идет на пользу». Или: «Мы о вас позаботимся, даже если вы выпьете лишнего». Понял? А потом нужно было сказать: «Попробуйте нашего особого шампанского».

— А, к черту все это! — сказал Адам.

— Адам, не дури. Ради чего, по-твоему, мы занимаемся бизнесом? Из любви к человечеству?

— Нет, ради денег. Но всему есть предел. Вся беда в том, Фил, что ты такой же осел, как и другие умники вроде тебя. Я всегда думал, что ты человек здравомыслящий, но теперь мне кажется, ты такой же идиот, как и все безмозглые девчонки, что здесь работают. Ты не видишь дальше своего носа. Да пойми ты, что, помимо всего прочего, чем честнее ты ведешь себя с посетителями, тем выгоднее это тебе самому. Зачем быть таким ослом? Если ты просто нагреешь клиента, он никогда сюда не вернется.

— Синица в руке лучше, чем журавль в небе, — отвечал Носсеросс, — и не называй меня ослом.

— Синица в руке ничуть не лучше, чем журавль в небе! По крайней мере не в бизнесе. Беда таких, как ты, что вас интересует только чистоган.

— Ты что, учить меня вздумал? Что значит «таких, как ты»?

— Значит — ты и девчонки в твоем заведении.

— Ты что, ровнять нас вздумал?

— Да вы совершенно одинаковы. Ты такой же болван, как они.

— Не смей оскорблять меня и не вздумай навязывать мне свою философию, потому что я знал эту кухню как свои пять пальцев, когда ты еще пешком под стол ходил.

— Да плевать мне на это! Говорю тебе, ты в точности такой же, как Ви, может, чуточку умнее; ты только и знаешь, что жульничать, жульничать, жульничать, но и пальцем не пошевелишь, чтобы хоть как-то укрепить свою репутацию, и в конце концов твой бизнес рухнет. И конечно, тебе даже и в голову не придет, что причина в том, что твои посетители жалуются друг другу: «Носсеросс ободрал меня как липку». Нет, ты даже мысли такой не допускаешь! Нет, ты непременно начнешь жаловаться на несчастную судьбу.

— Ну, это не твоя печаль, — ответил Носсеросс. — Но лекций мне читать не надо, потому что знаю я об этом деле больше, чем ты за всю жизнь сможешь узнать. И не надо демонстрировать принципиальность и благородство на мои деньги. Просто учти, что с тем япошкой ты поступил неправильно.

— Да ты спятил! Неужто ты заметил хоть малейшее снижение прибыли с тех пор, как я здесь работаю?

— Ну, совсем небольшое…

— Это из-за Коронации.

— Не оправдывайся, Адам. Я делаю скидку на то, что ты еще не поднаторел в нашем деле, и задирать нос тебе еще рано..

— А, иди к черту! — воскликнул Адам. — Ты и так уже мне осточертел.

— Что?

— Ты мне осточертел, равно как и весь этот бизнес.

— Ну и ну, как вам это нравится! — сказал Носсеросс. — Ты приходишь сюда официантом, и я даю тебе работу, на которой ты за месяц зарабатываешь больше, чем смог бы заработать за год. Да ты просто обнаглел. Так вот, значит, что ты за фрукт… Не хочешь ли сказать, что сделал мне одолжение, работая здесь?

— А как, по-твоему, это называется? Ты ведь прекрасно знаешь, что фактически упросил меня взять дела в свои руки, когда Мэри сбежала с Чешантом. Ты сидел здесь, на этом самом стуле, разбухший от бренди, как, впрочем, и сейчас, и умолял меня остаться с тобой, и ты знаешь это, а теперь можешь убираться ко всем чертям, потому что я ухожу. Управляйся сам в своем гадюшнике. Я ухожу.

— Адам, минутку, минутку…

— Иди к черту, — отозвался Адам. — С меня хватит. Заплати то, что мне причитается, и через минуту меня здесь не будет.

Его вдруг охватило непонятное возбуждение.

— К черту твой паршивый клуб, к черту весь этот бизнес! — закричал он. — К черту дурацкую вежливость! К черту деньги, к черту весь этот вонючий притон. Стервятники! Слабоумные паразиты! Ослы и прохвосты! Маленькие алчные идиоты! С меня хватит! Мне нужно настоящее дело.

— Не дури, — сказал Носсеросс. — Ты что, шуток не понимаешь?

— Конечно понимаю, но сейчас мне не до шуток. Я ухожу, и немедленно.

Преградив Адаму путь к двери, Носсеросс обратился к нему:

— Погоди минутку, послушай. Если я тебя чем-то обидел, извини. Этого достаточно? Присядь на минутку, всего на минутку, присядь, пожалуйста. Буквально на два слова, всего на два слова. Не надо так спешить.

— В чем дело, Фил?

— Послушай, Адам, ты ведь мой единственный друг, клянусь Богом! Не лезь в бутылку. Не поступай со мной по-скотски. Не надо уходить из-за пары нелепых слов. Сознаюсь, я выпил лишнего. Я весь разбит. Я просто сам не свой…

Адам перебил его, раздраженно воскликнув:

— Фил, ради Бога, только не пытайся снова меня разжалобить. Меня уже тошнит от людей, которые жаждут, чтобы я их пожалел.

— Я не прошу тебя о жалости, — отвечал Носсеросс. — Но, знаешь, в мои годы человек чувствует себя одиноким… Ему нужен друг… Боже правый, хоть собака… Но у меня и собаки нет. Черт побери, Адам, я болен и одинок. Не бросай меня.

Адам ответил:

— Слушай, Носсеросс, ты мне симпатичен. Перестань разводить нюни, а не то я начну тебя презирать. Я ведь был с тобой, пока ты не мог без меня обойтись?

— Да, верно.

— А теперь, — продолжал Адам, — я должен заняться настоящим делом.

— Послушай, Адам, — перебил его Носсеросс, — я намного старше тебя и знаю больше, чем ты думаешь. Ты надеешься заняться скульптурой?

— Ну и?..

— Ну и вот что я тебе скажу. Оставь эту затею, потому что у тебя нет ни малейшего шанса. У тебя нет ни достаточных навыков, ни денег, чтобы их приобрести. Ты похож на упрямого мальчишку, которому запала в голову сумасбродная идея. Ты хочешь стать скульптором. Ха! Да ты рехнулся! Сам подумай, возможно ли это? У тебя есть хоть одна работа? Ты можешь показать хотя бы одно свое творение?

— Нет, — проскрежетал Адам, — не могу, потому что я разбил все свои работы… Они были отвратительны, совершенно никуда не годились. Но я абсолютно уверен, что буду заниматься этим, понимаешь? Даже если это убьет меня; хотя что-то подсказывает мне: если я начну, у меня все получится и мне удастся сотворить то, что не придется разбивать и выбрасывать; то, на что весь мир будет взирать с восхищением, если хочешь знать. Именно этому я и посвящу свою жизнь, Фил, я так решил, и я скажу тебе вот что: как бы я тебя ни жалел, я не позволю жалости остановить меня. Что толку в жалости? По-твоему, я должен позволить ей навеки похоронить себя в этом подвале? Когда в эту самую минуту я мог бы ваять Мыслителя, или Крылатую Нику, или Венеру Сиракузскую? Нет, Фил, все решено, окончательно и бесповоротно. Я ухожу. И это вовсе не из-за твоих слов, а потому, что меня ждет работа.