Джордан Белфорт - Волк с Уолл-стрит 2. Охота на Волка Страница 6

Потом он замолчал и поджал губы, что твой гробовщик.

– Хотя, конечно, есть большая вероятность того, что правительство захочет к этому что-то и добавить…

Я просто сжался в кресле.

– Добавить? О чем ты говоришь?

Конечно, я прекрасно знал, что, блин, он имел в виду. Я вообще-то находился под следствием большую часть своей взрослой жизни и уже научился разбираться в таких вопросах. Однако мне показалось, что если я произнесу слово добавить так, как будто это нечто мне совершенно не известное, то вероятность этого добавить уменьшится.

– Давай я все объясню, – сказал выпускник Йеля. – Сейчас тебя обвиняют в махинациях с ценными бумагами и в отмывании денег, но только по четырем эпизодам. Но есть вероятность, что они захотят добавить еще и другие обвинения. Не удивляйся, если они попытаются обвинить тебя, притянув к делу все остальные компании, которые ты превратил в открытые акционерные общества. Их ведь было тридцать пять, правильно?

– Что-то в этом роде, – небрежно ответил я, похолодев от этой новости, из-за которой обычный человек уже давно обмочился бы. И, кстати, какая разница, тридцать или тридцать пять? Это же все равно вроде как пожизненное заключение? Герцогиня уже давно исчезнет, мои дети вырастут, женятся и, скорее всего, уже своих детей заведут.

А что же будет со мной? Ну, наверное, я стану одним из тех беззубых стариков-алкашей, которые так смущают своих детей и внуков, когда приходят к ним в гости по праздникам. Я был бы старым арестантом, как аптекарь мистер Гоуэр из фильма «Эта замечательная жизнь». Его когда-то все уважали, а потом, когда он получил телеграмму, сообщавшую о гибели его сына на Первой мировой войне, то отравил невинного ребенка. Когда я в последний раз смотрел это кино, мистеру Гоуэру выплеснули в лицо бутылку содовой, а потом пинком под зад выгнали из бара.

Я глубоко вздохнул. Господи! Мне надо совладать со всеми этими безумными мыслями! Даже в хорошие времена я часто уносился в своих фантазиях неизвестно куда. Я сказал:

– Хорошо, расскажи мне, какие возможны варианты. Ты знаешь, мысль о тридцати годах в тюрьме почему-то не приводит меня в восторг.

– Ну-у-у, – сказал Магнум, – вот как я понимаю ситуацию. (Ник, скажи, согласен ли ты?) У тебя есть три варианта. Первый – бороться до конца, победить в суде и добиться оправдания. – Он кивнул и дал возможность слову оправдание немного повисеть в воздухе.

– Если мы действительно победим, то так оно и будет. Все останется позади раз и навсегда.

– Никакой повторной ответственности, – добавил я, одновременно волнуясь и гордясь собственной осведомленностью в уголовном праве.

– Точно, – подтвердил выпускник Йеля, – тебя не могут дважды судить за одно и то же преступление. И твое дело будут обсуждать много лет. Из-за него мы с Грегом станем большими шишками в городе, – тут он остановился и печально улыбнулся, – но я бы ни в коем случае не советовал тебе действовать таким образом. Я думаю, что было бы большой ошибкой доводить дело до суда. Я говорю это тебе как друг, Джордан, а не как твой адвокат.

Теперь опять вступил Магнум:

– Чувак, ты должен понять, что наша юридическая фирма заработала бы намного больше денег, если бы мы посоветовали тебе судиться, может быть, в десять раз больше, чем обычно. Такой сложный процесс может длиться вечно – скажем, больше года – и будет стоить астрономическую сумму: больше десяти миллионов.

Снова вступил выпускник Йеля:

– Но если мы все-таки пойдем в суд и ты проиграешь, то это будет катастрофа. Причем катастрофа библейских масштабов. Джордан, ты получишь минимум тридцать лет и…

Магнум снова перебил:

– …и сидеть ты будешь не в колонии, где играют в гольф и теннис. Тебя упекут в федеральное исправительное учреждение, где сидят убийцы и насильники, – он мрачно покачал головой, – это будет настоящий ад.

Я понимающе кивнул, так как прекрасно знал, куда федералы отправляют «своих» преступников. Все зависело от срока: чем больше у тебя срок, тем строже режим. Всех, кого приговаривали меньше чем к десяти годам за преступления, не связанные с насилием, отправляли в тюрьму с наименее строгим режимом (этакий «Клуб федералов»). Но если ты получил больше десяти лет, то тебя загоняли в такое место, где баночка вазелина ценилась больше, чем грузовик с оружейным плутонием.

Грег медленно продолжал:

– И я, как твой друг, был бы очень огорчен, узнав, что тебя посадили в такое место, особенно с учетом того, что у тебя были другие варианты, я бы сказал, лучшие варианты.

Магнум продолжал говорить, но я отключился. Я уже понял, что суд не был реальным вариантом. Я знал: вопреки тому, что обычно думают, приговоры за финансовые преступления бывают куда более суровыми, чем за обычную уголовщину. Тут все дело было в размерах: если потери инвесторов были больше миллиона долларов, то приговор был суров. А если потери были больше ста миллионов – как в моем случае, – то приговор вообще зашкаливал.

Но и это еще не все. Надо было учесть, что я ведь был виновен, как сам грех. Ник это знал, и Грег это знал, и я тоже. Ник и Грег представляли мои интересы с самого начала – с лета 1994 года, когда я совершил ужасную ошибку и контрабандой вывез миллионы долларов в Швейцарию.

В то время на меня оказывал большое давление регулятор – Комиссия по ценным бумагам и биржам, которая просто зациклилась на моей брокерской фирме «Стрэттон-Окмонт». Я создал компанию осенью 1988 года, быстро нашел невероятно прибыльную нишу на рынке ценных бумаг и начал продавать пятидолларовые «мусорные» акции одному проценту самых богатых американцев. И просто в результате этой идеи «Стрэттон» стала одной из самых крупных брокерских фирм в Америке.

Задним числом понятно, что все могло сложиться совсем по-другому. Я легко мог пойти по прямой и узкой дороге: создать брокерскую фирму, которая соперничала бы с «Леман Бразерс» или «Меррил Линч». Судьба распорядилась так, что одним из моих первых учителей был настоящий гений по имени Эл Абрахамс, и он довольно творчески подходил к тому, что называется нарушением федерального законодательства о ценных бумагах. Эл был осторожным человеком, из тех, что хранят у себя в столе ручки десятилетней давности, и поэтому, когда он проводил документы задним числом, то старые чернила могли бы выдержать проверку на газовом хроматографе ФБР. Большую часть дня Эл тратил на выяснение того, какими будут следующие шаги назойливых органов надзора за рынком ценных бумаг, и дальше действовал в соответствии с этим.

Это он меня всему научил.

Так что я по примеру Эла был осторожным, тщательно заметал следы, словно снайпер в тылу врага. С первых дней существования «Стрэттон» я хорошо понимал, что каждая совершенная мной покупка, каждая заключенная сделка и каждое произнесенное по телефону слово когда-нибудь будут рассматриваться органами надзора под микроскопом. Так что, законны мои действия или нет, – в любом случае лучше, чтобы они казались законными.

В результате, когда Комиссия по ценным бумагам осенью 1991 года подала на меня в суд, я попытался прижать к стене их самих и рассчитывал на легкую победу. Два инспектора обосновались в моем конференц-зале и стали проверять документы, надеясь таким образом меня запугать. Увы, все пошло совсем не так, как они предполагали: я поставил жучки в собственном конференц-зале, а отопление и кондиционер включал то в одном, то в другом экстремальном режиме: замораживал их зимой и сжигал летом. Потом я нанял их же бывшего босса по фамилии Соркин, чтобы тот меня охранял, защищал и, как только представится возможность, вредил их расследованию. Тогда же, в 1991–1994 годах, я зарабатывал по 50 миллионов баксов в год, а всем этим юным следователям (которые получали по 30 штук в год) пришлось с разочарованием и позором отказаться от своей затеи и долго лечиться от обморожения или обезвоживания – в зависимости от времени года.

В общем, постепенно я уладил дело с Комиссией по ценным бумагам. «Почетный мир», – сказал мой адвокат, хотя, на мой взгляд, это была полная победа. Я согласился заплатить штраф в три миллиона, а затем спокойно уйти навстречу закату. И тут была только одна проблема – я не мог заставить себя уйти. Я был уже отравлен богатством и властью и развратил целое поколение молодых обитателей Лонг-Айленда, называвших меня Королем и Волком. Писком моды в тот момент было моментальное удовлетворение любого своего желания, а деньги, которые вели к этой цели, были просто инструментом. И вот однажды «Стрэттон» вышел из-под контроля. И я тоже.

В начале девяностых Волк с Уолл-стрит уже показал свои клыки. Мое дьявольское альтер эго, личность, совсем не похожая на того ребенка, которого мои родители отправили в большой мир, вырвалось наружу. У меня полностью исчезли представления о добре и зле, моя мораль стала катиться по наклонной плоскости маленькими, почти незаметными движениями, и в результате я прочно обосновался с неправильной стороны от закона.