Анатолий Ковалев - Гильотина в подарок Страница 6

– …внял твоим мольбам и взялся за роман. Любовно-криминальный, да еще с ужасами! Это и есть новый род его деятельности. Поздравляю! Только при чем тут я? При чем тут «нарочно не придумаешь»?

– Мне почему-то показалось, что он описывает реальный случай.

– С улыбающимся трупом?

– Это аллегория.

– Это галиматья, Вася! Прости, опять забылся.

– Ничего страшного. Даже приятно. Напоминает беззаботное прошлое. – Она улыбнулась ему, и перед этой улыбкой сквозь слезы он был безоружен.

– А вот погром у него в квартире – это серьезно. – Полежаев потер пальцами лоб и предложил: – Хочешь, позвоню симпатичному герою?

– Кому это?

– Тому самому. Из тех, что «уже перевелись».

– Частному детективу? Как его?..

– Не вспоминай. Все равно у него другая фамилия. Так звонить?

– Я буду тебе очень благодарна, Антоша! – взмолилась она. – Потому что на милицию никакой надежды!

– Тогда – иду!

Дома Еремина не оказалось, а в сыскном бюро молоденькая секретарша попросила подождать несколько минут, пока начальник закончит разговор с клиентом. В трубке заиграло что-то до неприличия знакомое. Кажется, из «Щелкунчика».

Полежаев переминался с ноги на ногу и все думал о прочитанном тексте. Балкон. Снайпер на чердаке. Что-то подобное на самом деле было. Надо будет спросить у Еремина. Он знает. У него целая картотека киллеров. Наших и зарубежных. Сам хвастался.

Музыка вдруг прервалась, и он услышал знакомое приветствие:

– Антоша – враг дебоша! Здорово, Чехонте! Как животик?

– Животик у меня в норме, Костян, а вот с головой…

– Что такое?

– Ты скоро освободишься?

– Я уже свободен.

Полежаев только начал рассказывать о пропавшем журналисте, как Еремин его перебил:

– Не лез бы ты в эти дела, Антоша.

– Ты думаешь, дело настолько серьезно?

– Я слышал об этом Шведенко. – Еремин тяжело вздохнул в трубку и продолжил: – Он здорово насолил одному дяденьке.

– Ты со мной разговариваешь, как с воспитанником детского сада! – возмутился Антон. – Борщ он ему, что ли, пересолил? Говори конкретней.

– По телефону не могу.

– Вот, здрасьте!

– Послушай, чего ты от меня хочешь? – напрямую спросил детектив.

– Хочу, чтобы ты помог бедной женщине. К тому же я сам в этом заинтересован. Она нашла на столе мужа прелюбопытную бумажку. Похоже на набросок романа. Случай, описанный там, мне показался знакомым.

– И все? Тебя разобрало, что кто-то еще пишет романы?

– Нет. – Антон не желал особенно распространяться о своей старой связи с Василиной и решил зацепить следователя с другого боку. – На той самой бумажке, – трагическим голосом произнес он, – карандашом написана моя фамилия с инициалами.

– Так, – после некоторой паузы вновь прорезался Еремин. – Ты меня нанимаешь или она? – озадачил он Полежаева вопросом.

– Я, наверно…

– Что значит «наверно»? Я стою очень дорого, Антоша. Сто баксов в сутки.

– Прямо как эта…

– Ладно тебе, юморист! Так что? Не по карману я твоей знакомой?

– При чем тут она? Я нанимаю, – твердо заявил писатель.

– Смотри, а то останешься без штанов!

– Спасибо, что заботишься обо мне, – поблагодарил Полежаев и подумал: «А я совсем забыл, что мы перешли на рыночные отношения не только в государстве, но и в дружбе, и даже в любви! Расстегивай портмоне, лопух! И нечего взывать к атрофированным понятиям!»

– Пусть твоя знакомая оставит ключ от квартиры, из которой пропал журналист, – уже давал распоряжения Еремин, – а сама пусть едет домой. Скажи ей, что мне нужна подборка его статей. Вечером я к ней заеду. И еще. Пусть оставит телефончик того дружка-фотографа, который сдавал Шведенко квартиру. Буду у тебя примерно через час. Все.

– Деловая колбаса! – бросил в сердцах Антон, когда в трубке раздались гудки. – А ты, Вася, права! – крикнул он ей из кухни. – Перевелись симпатичные герои!

Она не ответила. В гостиной он обнаружил только ее сумочку на стуле да пустую бутылку из-под текилы на столе.

Другая комната, служившая Полежаеву одновременно и спальней, и кабинетом, была наполнена ароматом ее духов и детским сопением. Василина спала в одежде на его незаправленной кровати.

– Ладно хоть обувь догадалась снять, – проворчал писатель, обратив при этом внимание на стоптанные каблуки ее туфель. – А нога у нее за эти годы не выросла. Все тот же тридцать пятый размер.

…Он сел рядом в кресло. Закрыл глаза. Запах сирени, обыкновенный запах сирени забил все остальные запахи вокруг.

– Во дела! Откуда у меня на столе сирень?

– Будто не знаете! – подмигнул чей-то водянистый глаз.

– Не знаю. – Он явно кривил душой. Просто хотел выведать, насколько осведомлены остальные.

– Брось дурака валять, Антон! – улыбнулся чей-то рот, лишенный переднего верхнего зуба.

– Думаете, мы без глаз? – сверкнули чьи-то очки, отразив солнечный луч.

Капризная память высветила лишь детали, а лица погрузила в туман. Он помнил только, что сидел за столом в учительской и невольно улыбался солнышку. Наверно, это было счастье. Что может ощущать молодой мужчина, пусть женатый, носящий гордое звание отца, когда вдруг понимает, что юное, хрупкое создание влюбилось в него? И это видят все вокруг. И все ему завидуют.

– Зачем ты это делаешь?

Длинный узкий коридор, соединяющий административную часть педучилища с учебной, обезлюдел. Она так вжалась в стену, что ему стало страшно за нее. Именно страшно. Маленький загнанный звереныш с черными испуганными глазками.

– Просто так. В этом году много сирени. Иду утром в училище и рву на ходу. А вы разве не любите сирень?

– Люблю.

– Правда? Любите? – Она залилась краской, будто речь шла вовсе не о сирени. Ведь она сама спровоцировала его. Добилась этого долгожданного слова и чуть не запрыгала от счастья.

– Только, пожалуйста, больше не надо. Хорошо?

– Почему, Антон Борисович? Разве я не могу это сделать для любимого преподавателя?

В педучилище он работал первый год, по распределению, после университета. Он пользовался вниманием со стороны девиц. «Какой красавчик!» – услышал однажды за спиной. Они ему приветливо улыбались. Он им тоже отвечал улыбкой. Он не выделял никого конкретно. Они нравились ему в массе. Какая-нибудь волновалась у доски, и он наблюдал, как вздымается грудь. Ему это нравилось, но не более того.

Он и не помышлял, что кто-то из его учениц может «это сделать для любимого преподавателя». Он любил жену, дочку. Изменить жене? Это безнравственно, непорядочно, наконец – пошло!

И вовсе она ему не нравится, эта пигалица на тонких ножках! В ней столько кокетства! Фи! Подумаешь, похожа на Джульетту Мазину! Тоже мне секс-бомба! Он предпочел бы Софи Лорен!

– Видишь ли, скоро сессия. И эти цветы… Их могут не так понять… – Теперь была его очередь волноваться и заливаться краской.

– Но вы-то все правильно понимаете?

– Да-а? – Ничего более идиотского ему не пришло в голову в тот миг.

– Да-да, все правильно понимаете, – зашептала она скороговоркой. – Я вас люблю, Антон Борисович. Давно. Очень давно.

– Тебе так кажется! – Он испуганно озирался по сторонам. Он хотел заткнуть ей рот. Что она себе позволяет? – Ты в этом ничего не понимаешь!

– Я не могу без вас жить. Постоянно думаю о вас. Слежу за каждым вашим шагом. Часами просиживаю под окнами вашей квартиры, чтобы хоть на миг увидеть ваш силуэт. Я вместе с вами провожаю вашу дочку в садик и вместе встречаю…

– Ты рядом живешь?

– Нет, я живу на другом конце города! – Последнюю фразу она выкрикнула. Слезы давно текли по ее щекам. Она всхлипнула и хотела убежать.

Он долго потом не мог понять, что с ним приключилось в ту минуту. Куда подевались исповедуемые им нравственность, высокая мораль? Что сталось с неподкупным чувством к жене? И дочку он никогда раньше не забывал забрать из садика…

– Пойдем в аудиторию. Не надо здесь стоять. – Он положил ей руку на плечо.

Кажется, по дороге им встретились те самые очки, что так сверкали утром в учительской, но он не придал этому значения.

Он запер дверь на ключ. Плотно задернул черные шторы, будто собирался демонстрировать учебный фильм.

Она что-то писала мелом на доске и уже не плакала.

Он погасил свет.

– Ой! – вскрикнула она. – Антон Борисович, вы где?

– Ну вот. – Он был совсем рядом. – Я тебя правильно понял?

Вместо ответа она приблизила губы. Его рука скользнула под вязаный свитер. Он давно заметил, что она надевает его на голое тело.

Они долго целовались у доски, а потом он усадил ее на свой учительский стол и стянул трусики. Пальцы, ласкавшие спину, шею, лицо, пахли мелом. И пахло сиренью…

На следующее утро он вошел в свою аудиторию разбитый и потерянный после бессонной ночи и скандала, устроенного женой. На доске он прочитал: «Это любовь, что бы вы там ни говорили!» На своем столе он обнаружил запекшееся кровавое пятно. Он прикрыл его учебником русского языка и обратился к подозрительно улыбающимся девицам: