Эллен Датлоу - Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм Страница 6

В церкви шла самая обычная служба. Прихожане поднимались один за другим и рассказывали свой кусочек истории Рождества; все, как всегда, упирали на рождение Христа, на то, как он пришел объединить человечество любовью, он, Спаситель, Мессия… ну, вы знаете всю эту чушь. Да нет, ничего такого, разве что зубастый воинствующий атеист во мне саркастически рычал: «Мессии, спасители… Люди всегда слишком трусливы, чтобы самим позаботиться о себе, вечно им нужен кто-то, кто придет и уберет за них весь мешающий им хлам…»

Атеист там или нет, но рождественские гимны — моя слабость. «Ночь тиха», «Вести ангельской внемли»… Когда я их слышу, мне и вправду хочется верить в Бога. А еще в Санта-Клауса. И в больших лопоухих кроликов по имени Харви, если уж на то пошло.

Что ж, сегодня вечером они играли «Так будь же весел, человек». Рокочущие органные мелодии распирали здание церкви, и голоса хора и паствы взмывали к потолку в более или менее музыкальной гармонии:

Так будь же весел, человек, пусть Бог тебя хранит.Тебя в день Рождества Христа ничто не огорчит.Заблудших Он пришел спасти, хоть дьявол и манит…

Карен все время стискивала мою руку, но я не мог не окинуть желчным взглядом паству. Интересно, какими христианами они бывают остальные дни в году, как любят своих ближних и прочих?

Но рождественская атмосфера все же постепенно овладела мной. Так просто отдаться течению, принять в свои объятия тепло, и товарищество, и любовь, не задаваясь слишком глубокими вопросами. Я и сам не заметил, что пою вместе с остальными:

К соседу повернись сейчас, его ты обними,И обнимитесь все вокруг вы в братстве и любви.

И я не стыжусь (не слишком стыжусь) признаться, что именно так мы с Карен и поступили.

О эта весть, благая весть, и радостная весть!О эта весть, благая весть.

Единственная странноватая нота прозвучала на коде проповеди викария.

Большая часть его речи протекла в согласии со всем предыдущим: банальности и сюсюканье о любви, мире, сострадании и тому подобное. Священник, седовласый старец с голубыми глазами, сверкающими за толстыми выпуклыми стеклами очков, одаривал ласковыми отеческими (хотя он больше походил на всеобщего дедушку) улыбками своих «детей». Но в конце…

— Мы не должны забывать, — произнес он, и лицо его внезапно окаменело, став суровым, — что наш Господь Иисус пришел к нам с прекрасной целью: Он пришел спасти нас от весьма реальной опасности. Эта опасность исходит от сатаны, от дьявола. Мы не смеем забывать это. Мы обязаны помнить, что Он сказал нам, помнить смысл Его слов и сохранить Его послание в наших сердцах.

Но мы должны также следить за дьяволом и его слугами. За теми, кто приходит искушать нас и отвращать от добра. Не так уж трудно увидеть, что есть добро, какая дорога верна. Но дьявол попытается заставить нас думать, что это тяжело, что это сложнее, чем есть на самом деле. Он попытается смутить нас и, воспользовавшись нашим смущением, завести на порочный путь.

Не будем забывать, что даже Иисус не был кроток, смиренен и мягок все время. Он изгнал из храма торговцев, — викарий ткнул пальцем в кого-то из паствы, — что, я уверен, ты вспомнишь, ибо это тебе говорили еще на занятиях в воскресной школе. — По морю собравшихся пробежала зыбь смеха. Немного нервного, или мне просто показалось? — Когда мы видим зло, когда становимся свидетелями его приближения, мы должны быть сильны, чтобы справиться с ним. Иначе оно прокрадется в нас, скопится в нас и испортит то, что мы любим и бережем.

Он помолчал секунду, давая своим словам время и возможность проникнуть в сознание каждого, а затем вновь улыбнулся:

— Но сегодня Рождество. Это не просто время подарков и елок, это время дано нам для того, чтобы вспомнить об Иисусе, рожденном нам во спасение две тысячи лет назад. Я хочу поблагодарить всех пришедших сюда. За то, что вы помните.

Мгновением позже органист грянул «О верные Богу!».

— Что это было? — спросил я Карен, когда мы возвращались по той же тропе, с ее родителями, все так же тащащимися за нами. Проходя мимо викария, я пожал ему руку. Ощущение — словно стиснул в ладони дохлую макрель. Полузамороженную.

Карен наклонила головку и нахмурилась. Ее длинные черные, лоснящиеся как масло волосы ниспадали на воротник. В них, как в силках, запутывались снежинки.

— О чем ты?

За исключением двух розовых пятен румянца на щеках, ее лицо было почти таким же белым, как снег. Под кожей проступали тонкие, словно фарфоровые, скулы. Я провел по рдеющей щечке кончиками пальцев.

— Ну, вся эта трепотня о дьяволе.

Она пожала плечами:

— Знаешь ли, нельзя глотать только то, что тебе нравится, и выплевывать остальное.

Кому-либо другому я наверняка заявил бы, что именно этим и занимается Церковь последние две тысячи лет, но тут я прикусил язык и припомнил, что и за эту команду играет парочка славных парней.

— Просто мне казалось, в Рождество так говорить не принято. Сегодня, знаешь ли, положено возлюбить это «остальное», так?

Карен в замешательстве снова пожала плечиками. Я взял ее за подбородок, приподнял бледное личико и нагнулся, чтобы поцеловать свою девушку. Но за миг до того, как наши губы встретились, ее матушка резко кашлянула за моей спиной, и Карен отпрянула, вспыхнув и потупив синие очи.

Я никогда не был слишком уверен в ее родителях по одной простой причине — они никогда не были слишком уверены во мне. Домом управляла Дженис, мать Карен. Мартин, ее отец, с его водянистыми глазами и редкими волосами, походил скорее на привидение; даже его усы больше напоминали щетину, этакое жнивье, хотя он изо всех сил старался взращивать на нем всходы. В отставку он ушел по причине пошатнувшегося после какого-то несчастного случая здоровья. В нем всегда ощущалось что-то неуловимое, невещественное: словно его естество могло рассеяться при малейшем ветерке или растаять под первыми лучами солнца.

Дженис… Что ж, есть такая старая пословица: если подумываешь о женитьбе на девушке, взгляни на ее мать, потому что именно такой она станет. Гадать мне не приходилось. Дженис была сорока-с-чем-то-летней копией Карен, разве что с волосами чуть покороче да с фигурой чуть погрузнее. Она носила очки, за которыми прятались не голубые, а темные глаза, и все же мать и дочь были очень похожи. Но если Мартин представлял собой личность зыбкую, Дженис обладала всем, кроме расплывчатости. В ней жила такая энергия, такая яркость, что казалось, это она ограбила своего мужа, похитила у него и внешний облик, и внутреннюю жизнестойкость, наполнив ими себя. Нет, она не выглядела грубой или холодной; она была сама вежливость и гостеприимство, что проявилось в приглашении меня к ним на Рождество. Правила дома, хотя они и существовали, совершенно не напрягали. И все же в ней чувствовалась некая сдержанность. Думаю, она еще не составила обо мне определенного мнения и, пока его не составит, не желала выпускать из-под маски воспитанности и протокольной доброжелательности ни малейшей частицы себя настоящей. От этого мне было слегка неуютно, поскольку я чувствовал себя под постоянным надзором. Каждое мое движение, каждый жест, каждое слово фиксировались, расчленялись и тщательно исследовались.

И, естественно, никакой личной жизни. Все делается только сообща. Удаление в свою комнату на сколь-нибудь ощутимо продолжительный период времени, за исключением времени сна, встречается нахмуриванием бровей, а что до возможности нам с Карен хоть ненадолго удалиться куда-нибудь вдвоем… даже забудьте об этом.

Впрочем, мы выторговали себе пару минут, вызвавшись добровольцами мыть посуду, пока ее предки смотрели телевизор. Что именно — понятия не имею. Я более или менее отказался от просмотра «ящика» — с тех пор как решил, что почти все, кто крутится в нем, просто-напросто лепечущие чушь сапожники. Собственно, это грозило создать очередную проблему после того, как будет покончено с тарелками, — кажется, я был обречен на вечерние игровые шоу и кривляние звезд экрана.

— Как тебе идея выклянчить разрешение прогуляться? — с надеждой спросил я у Карен, вытирая фужер.

Она грустно улыбнулась и покачала головой, не прекращая намыливать блюдце.

— Лучше не стоит.

— Почему нет? — запротестовал я. — Мы тепло закутаемся. Поиграем в снежки, устроим настоящую битву, если захочешь.

«И избавимся от ощущения существования под двадцатичетырехчасовым наблюдением, — ухитрился все-таки не добавить я, — и обязанности несколько следующих часов пялиться на телевизионное дерьмо».

Карен нащупала мою ладонь и сжала ее, после чего мы не могли не расхохотаться, поскольку она еще не сняла резиновые перчатки. Она брызнула на меня мылом, я щелчком переправил хлопья пены в ее сторону. Но не мог же я все оставить как есть, правильно?