Арсен Ревазов - Одиночество-12 Страница 60

Маша шепнула мне, что за один вечер я могу сделать себе фантастическую карьеру и чтобы я не терял время зря. Но я совершенно не мог понять, что и кому из российской элиты я должен предложить сегодня, чтобы меня кто-то из них захотел увидеть завтра? Еще меньше я понимал, нужно ли мне все это и чувствовал, что не очень…

Поэтому я предпочел просто тусоваться. Выяснилось, что люди из телевизора – тоже люди. Не отвратительные, как может показаться из наблюдения за политической жизнью России. В меру умные, в меру образованные. С некоторыми из них можно поговорить и выпить. Но не больше. В том смысле, что не надо иметь с ними дела.

У Ворона я почувствовал сходную скованность. Как в начале экскурсии по музею живого говорящего воска. Поэтому я решил, что лекарство должно быть сходным. И когда Ворон пригласил нас к столу, (огромный стол, за который могли сесть человек пятьдесят, был накрыт на трех человек) я без церемоний выбрал и заказал на аперитив бармену, исполняющему функции официанта, пятнадцатилетний японский виски, рекомендованный Вороном. Я сделал большой глоток, и мне сразу стало легче.

Маша поддерживала беседу лучше меня. Говорили сначала об обстановке усадьбы и ведения хозяйства, потом о светской жизни Приморья, о японской моде и еще черт знает о чем.

В нормальной обстановке я бы сказал на ухо Маше, что еда тут не очень. Блюда не заказывались, а просто подавались. Но после тюрьмы, монастыря и поезда я ничего говорить не стал. Русско-французское меню: сочетание кулебяки, фуа-гра, щей, бефстроганова и сыров на десерт. Маша и Ворон пили Божоле, я – виски, что впрочем, мне простили.

Ворон очень кратко рассказал о себе. Родился в 1938 от дочери князя Кипиани и майора Советской Армии, кавалера ордена Боевого Красного Знамени. В 1939 отца расстреляли люди Берии. Мать повесилась. Бабушка (княгиня) воспитывала его до 13 лет, потом умерла. Детский дом. Первая кража. Первый срок. Малолетка. Свобода. Второй срок. Третий срок. Коронация в 32 года. Ворон работал робин гудом и грабил зажравшихся советских чиновников. Общий срок отсидки – около 20 лет. Короновался в 1982. Последний раз освободился в 1990 году и с тех пор на зоне не был. Следит за порядком в Приморье.

Он оказался на удивление образованным человеком. В тюрьме очень много книг и свободного времени. Когда разговор зашел о Боге, я спросил очень осторожно и немного витиевато, как религиозные принципы совмещаются с некоторыми неизбежными силовыми действиями, которые приходится предпринимать для поддержания в Приморье порядка.

Он посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

– А как вообще совмещаются Бог и зло этого мира?

– Не знаю, – честно сказал я. – Вот мы недавно с Машей обсуждали это вопрос. Не знаю.

– А знаете ли вы три вывода Лактанция? Очень элегантных?

Я не знал. Больше того. Все, что я знал про Лактанция ограничивалось тем, что он раннехристианский философ. Крестный отец Приморья оказался образованней меня.

– Лактанций, допустив, что Бог существует и обладает теми качествами, которые ему приписывают, предположил три варианта ответа:

1) Бог знает о существующем зле, это его очень беспокоит, но он ничего не может с этим поделать;

2) Это его беспокоило бы, и он бы обязательно что-нибудь придумал, но он ничего про это не знает;

3) Он знает об этом и мог бы что-нибудь сделать, но это его совершенно не волнует.

Постепенно разговор перешел от Лактанция к современной философии. Ворон предложил нам высказаться определенно: какое направление – континентальное или англо-саксонское нам импонирует больше. Мы сначала затруднились с ответом, но я быстро и находчиво сказал, что континентальная философия – это все что угодно, только не философия и, судя по взгляду Ворона, получил отметку 10 из 10 возможных.

Ворон попытался поговорить с нами о деконструктивизме, об эпистемологии, точнее о когнитивистике, о логическом атомизме раннего Витгенштейна и логическом позитивизме Карла Гемпеля.

Когда разговор коснулся acte gratuit я стал д'Артаньяном, который в сходных обстоятельствах почувствовал, что тупеет. Кажется, Ворон это понял. К этому времени ужин был закончен. Поэтому хозяин повел нас в сигарную комнату смотреть свою коллекцию.

Оказалось, что Ворон не только философ, но и меломан. Он коллекционирует патефонные и граммофонные пластинки.

Он ставил нам слушать Варю Панину («послушайте какой божественный голос»), Петра Лещенко («это очень редкие записи, сами понимаете, – эмиграция»), Вадима Козина («страшная судьба у всех русских гениев»), и, конечно, шлягеры царской и советской России – от «На сопках Маньчжурии», недалеко от которых мы сейчас находились, до «Рио-Риты».

Я понял, что в те времена записывалось как минимум по одному, а то и по два-три классных хита в год. Значит, как я и предполагал – музыка была всегда. Я начал понимать преимущества живого звучания над цифровым. Звук из граммофона, действительно, натуральней чем из CD плейера. Он не испорчен микросхемами и оцифровкой.

Затем мы плавно перешли к делу. Ворон повел себя по-джентельменски. Когда он заметил, что о некоторых деталях мне не хочется говорить, расспросы прекратились. Он обещал помочь. Сказал, чтобы завтра в том же баре, куда меня привез правильный таксист, я оставил наши фотографии и те новые имена, которые мы сочтем достойными нас. (Я прикинул, что если отнестись к вопросу о новых именах серьезно, то задача покажется малоразрешимой). Паспорта с визами в Японию будут готовы через несколько дней.

На вопрос, что мы за это будем должны, он благородно улыбнулся и сказал, что ему редко приходиться встречать в этой глубинке таких замечательных молодых людей и что поэтому брать с нас какие бы то ни было деньги он считает зазорным. Тем более, что я друг его сына.

Он знал про мою историю с Фонарем и попросил показать ему Звездочку. Не смотря на всю сдержанность крестного отца видно было, что он потрясен ее видом. Выражение «загорелись глаза» в его случае следовало понимать буквально. Немедленно спросил, не хотим ли мы ее продать. Я сказал, что пока нет.

– Я дам за нее пятнадцать тысяч. Прямо сейчас! Соглашайтесь! А то ведь передумаю…

Я посмотрел на Машу. Маша чуть повела головой. Я вежливо отказался и было видно, что он расстроен. Я тоже расстроился, потому отказывать ему мне было очень неудобно. Но Звездочка явно стоила дороже, да и деньги нам пока были не особенно нужны. У нас оставалось еще около одиннадцати тысяч своих.

Мы начали прощаться. Ворон предложил нам переночевать у него, но у нас не было с собой никаких вещей, поэтому мы отказались. Ворон не захотел отпускать нас с пустыми руками и подарил нам, точнее Маше, патефонную пластинку. Мы отказывались, как могли, но он настоял,

– Когда-нибудь, – сказал он, вы обязательно купите себе патефон или граммофон, а первая пластинка у вас уже будет. От меня. Это очень редкая вещь. Американская. Я взял пластинку в руки. Тяжелая. Бордовый лейбл. На нем крупно полукругом написано Columbia. Внизу совсем мелко: Petr Leschshenko. Oh, these black eyes.

Ворон ее поставил:

Ах эти черные глазаМеня пленили,Их позабыть нигде нельзя,ОниГорят передо мной.Ах эти черные глазаМеня любили,Куда же скрылись вы теперь,Кто близок вам другой?

Мы еще раз очень тепло попрощались. Хозяин проводил нас до машины. Мы сели в уже знакомый нам Мерседес с толстыми стеклами и поехали, рассуждая о том, что жизнь и вправду налаживается.

Я прикидывал не купить ли патефон прямо во Владивостоке. На искреннее и глубокое удивление Маши, я объяснил что хочу еще раз послушать Лещенко. К патефонному увлечению Маша отнеслась скептически:

– Любишь ты старье всякое. Покупать патефон ради одной пластинки?

– Дорогая! Плохой старой музыки не бывает. Бывает только плохая молодая. Если старая дожила до нашего времени – можно быть уверенным: эта музыка – великолепна.

– Вопрос не в этом. Вопрос в том, сколько раз можно эту великолепную музыку слушать?

– А сколько раз можно спать с одной и той же женщиной?

Маша вздохнула и начала говорить, что нам нужен самоучитель японского языка, потому что в Японии плохо говорят по-английски. В это время Мерседес сказал «хрю-хрю-пшш» и остановился.

– Что случилось? – спросил я.

– Коробка. О Господи! Ну вот сколько раз я говорил? Пора ее менять.

– А сколько она прошла?

– Да сколько бы ни прошла. Пора, и все! Но вы не волнуйтесь. До города несколько километров. Я вас сейчас пересажу на такси или на частника. Вы уж извините, что так получилось. Ах ты, Господи! Неудобно-то как!

– Да ничего страшного. Бывает.

Через минуту рядом с нами остановился Ниссан с неизменным правым рулем. Мы попрощались и переместились в Ниссан.

– Платить не надо, – крикнул наш старый шофер на прощанье, – я уже расплатился!

Когда меняешь шестисотый Мерседес на занюханный Ниссан, естественно, немного расстраиваешься. Даже если обе машины – не твои. Мы тронулись с места и сразу почувствовали разницу. Машина была старой, раздолбанной, жесткой и шумной.