Лев Пучков - Профессия – киллер Страница 61

Спустя пять минут я переминался с ноги на ногу на площадке третьего этажа, напротив обитой коричневым дерматином двери квартиры номер двенадцать, на которой не было глазка. Я не решался нажать на кнопку звонка.

Потоптавшись минуты три, сообразил, что рискую попасть в дурацкое положение: на остальных трех дверях глазки имелись. Кинув в последний раз нерешительный взгляд на заветную дверь, я бросил цветы на лестницу и спустился вниз.

Выкурил у подъезда две сигареты. Постоял еще минут пятнадцать и убрался восвояси. Когда почти покинул территорию двора, угораздило сцепиться с двумя подростками (взрослого роста), которые грубо попросили закурить и тут же получили в репу без всяких предисловий. Они, конечно, ни при чем — я потом об этом жалел.

Поймав такси, я благополучно добрался до дома, где немедля ужрался, как последняя свинья, выдув семьсотпятидесятиграммовую бутылку «Распутина», который подмигивает. А потом валялся в зале на диване и плакал навзрыд пьяными слезами, бранился вслух и громко кричал что-то непотребное про женщин — благо у меня отдельный дом.

Да, вот так. У Милкиной двери я вдруг вспомнил, что она была проституткой. И не где-нибудь, а в Баку. Это значит, что ее во всех ракурсах жарили черные — наглые, потные, с бабками в заднем кармане штанов, не до конца застегнутых из-за больших животов. Десятки, может быть, сотни пузатых…

Еще возле ее подъезда я вспомнил свою жену и армянина-хахаля. У меня опять заболело все внутри, захотелось отловить кого-нибудь из этой публики и собственноручно удавить…

Вот почему я нажрался как свинья и жаловался сам себе на судьбу, которая не щадит меня. Ну почему такая несправедливость? Почему женщина, о которой только и хочется думать, только о ней одной, в прошлом, оказывается, была проституткой?

А еще я, будучи уже наполовину пьяным, вспомнил холодный и презрительный взгляд Дона, когда он сообщил мне о том, откуда он Милку взял в фирму, и его безжалостные слова: «…Сможешь ли ты забыть тех мужиков, которые ее того, а?!» — и это меня совсем добило…

Мучения мои продолжались почти месяц. Я предпринял некоторые шаги в преодолении своего комплекса: купил все книги про Анжелику и «Яму» Куприна, читал их вечерами и старался пробудить в себе чувство всепрощения, сострадания и так далее.

Несколько раз бывало, что я соберусь с духом и опять отправляюсь к заветному дому, купив по дороге цветы. Но топчусь у подъезда — на площадку подняться уже смелости не хватает, швырну цветы на лестницу и отправляюсь восвояси.

Правда, больше я не надирался, как первый раз, а сидел истуканом в кабинете отца и тупо смотрел в стену. Если бы существовала энергия отчаяния и обиды, мне кажется, стена бы разрушилась на мелкие камушки.

Я потерял интерес ко всему, сделался мрачен и раздражителен, перестал заниматься физкультурой и обзавелся бессонницей.

Мой наблюдательный шеф, посмотрев на меня в течение определенного периода, всерьез озаботился возникшим состоянием. И кончилась эта озабоченность тем, что он познакомил меня в кабаке с довольно симпатичной дамой лет тридцати, которая ближе к вечеру взялась проводить пребывающего в мрачном настроении молодого человека на хауз.

По прибытии на хауз, я быстро трахнул эту даму и немедля выгнал вон — буквально через пять минут после завершения коитуса. Потому что мы взялись пить шампанское в полумраке спальни, а это, по всей видимости, вызвало у нее какие-то ассоциации, и она начала распространяться о том, что как-то была с мужем в Баку, по делам, там они останавливались в «Интуристе», где, представь себе, все шалавы — русские, и мамеды их там всяко-разно…

И вот наступила первая суббота мая, и я опять отправился на Центральный рынок — немного очухался и решил вновь разыскать назойливо рекламируемый «Альтернативой» фильтр. Почему-то мне показалось, что у меня камни в почках, после того как ознакомился с механизмом образования этих самых камней, прочитав «Целительные сны» Малахова.

Не знаю, может быть, имеет место какой-то закон цикличности. Я опять увидел ее. И застыл столбом — подобно тому, как в тот раз, в апреле.

Она купила картошку, целое ведро, и теперь тащила здоровенную авоську, в которой, кроме того, была еще куча моркови и лук.

Так вот, она тащила эту авоську к выходу, изогнув хрупкую фигурку и сдувая непослушную челку, падавшую на глаза, и ни одна черножопая скотина не додумалась ей помочь.

Только смотрели вслед и улыбались, переглядываясь, цокали и качали головами. Знаете, как особый сорт скотины, у которой в новых условиях развился условный рефлекс на какой-то раздражитель. Так и эти.

Я работал в Баку, Ереване, Тбилиси и других городах Кавказа. Там они не цокают, когда мимо проходит женщина их национальности, и не смотрят вслед. Это так они делают только у нас, проявляя этот выработанный рефлекс при появлении раздражителя — наших женщин.

У меня будто красная пелена на глазах оказалась. Я бросился за ней по проходу и по пути столкнулся с одним из торгашей, который имел неосторожность именно в этот момент выйти из-за прилавка, чтобы лучше видеть удаляющуюся Милу, и что-то оживленно говорил своему товарищу, стоящему напротив, махая и тряся руками, как обычно они это делают.

Налетев на него, я развернул этого господина фронтом к себе, ткнул коленом в промежность и крепко треснул в табло, не очень громко добавив при этом:

— Ну чо ты смотришь, ублюдок черножопый, а?!

Затем бросил его обмякшее тело и заспешил далее.

Полгода назад меня тут же на месте пошинковали бы, как морковку для заправки. Но уже шла война в Чечне, и все наши черноволосые-носатые ходили поджав хвост. Потому что с войны возвращались злые пацаны, которые там кого-то потеряли, и устраивали иногда на базарах незапланированные показательные выступления с привлечением всех попавшихся под руку торгашей-кавказцев отнюдь не в качестве публики.

Соплеменники обиженного повели себя очень дисциплинированно: перестали глазеть, улыбаться и тут же сделали вид, что чем-то заняты.

Я догнал Милку уже за воротами рынка и вырвал у нее авоську из рук. Она даже вскрикнула от неожиданности. А потом увидела меня и внезапно покраснела, как пожарный щит.

Затем мы шли и разговаривали черт знает о чем, плохо помню. Примерно так:

— Ты что, с ума сошла — такие тяжести таскать?!

— Картошка кончилась…

— Помогу.

— Спасибо.

— Ну что, работаешь?

— Да, работаю.

— А где?

— В Семиковке, бухгалтером.

— Да я знаю, что бухгалтером.

— Откуда?

— Шеф сказал. А далеко ведь?

— Да, далеко. На электричке езжу.

— Обратно не хочешь?

— …

И так далее.

Я был здорово взволнован и не заметил, что Милка тоже здорово растерялась, мы не обратили внимания на остановку и прошлепали мимо, хотя идти было довольно далеко и только полный идиот или безнадежно влюбленный мог тащить тяжелую авоську несколько кварталов, когда можно было спокойно доехать на троллейбусе за пять минут.

Стоял очень теплый майский денек, я пер авоську, периодически стирая пот со лба, и мне было на все на свете наплевать.

В голове порхали обрывки когда-то читанных статей: генетическая предрасположенность, мгновенное обострение чувства полной совместимости, личностная зависимость и так далее…

Она шла рядом, иногда касалась меня своим плечом, и я чувствовал, что она — моя женщина, единственная в мире, моя половинка, которую я наконец-то нашел. Абсолютно вылетели из головы мысли о ее прошлом и о проблемах, которые могут в последующем из-за него возникнуть. Хотелось заслонить ее от всех, закрыть своим телом. Только одно осталось — моя, моя женщина.

Меня почему-то совсем не интересовало, как она относится ко мне, что чувствует, ответит ли взаимностью.

Мы добрели наконец до ее квартиры. Я бросил авоську на пол в прихожей. Затем, помнится, разделся до пояса, и она поливала мне спину в ванной, сетуя на то, что кран протекает…

А потом я схватил ее в охапку и сделал то же самое, что когда-то на ковре в приемной. Только в этот раз мы благополучно добрались до кровати и она не сопротивлялась, а наоборот — счастливо улыбалась и шептала мне на ухо, что я совсем дикий и можно не торопиться — времени навалом…

Почти сразу же мы произвели дубль, затем немного передохнули и занимались этим до наступления сумерек. Никогда не предполагал, что обладаю такой потенциальной энергией. А может быть, это она зажгла вечный огонь в моей груди и ниже.

В перерывах я рассказывал, разместив лицо в ложбинке между ее грудей, про свои мучения и переживания, про то, как ходил к ее дому и швырял розы на ступеньки. А она мне шептала в ответ, что я, дескать, дурачок, надо было сразу зайти. Ведь она ждала меня все это время — с момента происшествия на ковре в приемной. Каждый вечер сидела одна, всматриваясь в темноту за окном: вдруг придет он, то есть я — прекрасный принц. И так далее. Я верил во все это, не мог не верить…