Елена Костюкович - Цвингер Страница 63

На каком языке она поблагодарила? На французском. Ульрих моментально отреагировал со своим швейцарским прононсом. А она умела по-французски не только спасибить. Так они разговорились. Хотя в сумме они проговорили… ну, не больше двадцати минут. Лючия вроде бы собиралась куда-то по близкому адресу, но сначала вошла в автомат позвонить. Там трубку не взяли. Визит, таким образом, отменился. Под разговор они влились в толпу, и толпа их понесла в другую сторону — к Сухаревке. Подружка вообще молчала. Она не знала французского. Ульрих сперва не переходил на русский. Ну, швейцарец и швейцарец. Для девушки — языковая практика. А потом его вдруг холодом продернуло — что же он, так и будет ее дурить? Признался, что знает и немецкий и русский. Продолжали по-русски. И вдруг между ними врезался шотландский оркестр, а за ним какой-то кувыркач посередине колеса, и фестивальная толпа на Садовом кольце рассоединила их. Ульрих не успел ни узнать фамилию Лючии, ни записать телефон. Да и не факт, что мама так бы уж сразу этот телефон незнакомому человеку продиктовала. Кстати, у нее телефона московского и не было.

— Они останавливались временно у тети Лили. Помнишь Лиличку, Вика?

— Конечно, бабуля, помню. А кто такие «они»?

— Так Лёдик Плетнёв же ее тогда в Москву возил.

— А, ясно. Ну давай.

— Что давать?

— Давай дальше про маму и Ульриха.

У романтичного Ульриха это видение засело в голове как гвоздь. А Ульрих более всего упрям, честолюбив и любит невозможные задания. Во что бы то ни стало он решил найти эту девушку. Загвоздка в том, что на следующей неделе он покидал Советский Союз. Это было прописано в визе, в пометке «выезд в государство Швейцарию не позднее чем…». Билет на поезд был на через три дня.

Всю ночь взвинченный Ульрих носился по фестивальным аллеям. Безрезультатно. В ночных закоулках рыскали своры дружинников. Ульрих несколько раз описывал эту ночь Виктору. Выходило неотличимо от того, как принято представлять себе китайских хунвейбинов. Визжали обезумевшие орды. Где-то происходили несомненные суды Линча. Ульрих сторонился. Там совершалось жуткое. Во Франции он потом слышал рассказы о расправах над коллаборационистками после войны и видел фото. Он вспомнил Москву. Как было сказано в газете, и в Москве резали брюки «стилягам», «сбривали волосы с голов чересчур раскованных», по мнению дружинников, девиц.

Будучи олицетворением упорства и сообразительности, Ульрих посвятил три года решению загадки. И добился невозможного: сумел-таки вычислить, где найти Лючию. Заполучив ее адрес, осыпал пылкими письмами, сумел даже (чудо!) прозвониться к ней по телефону и вытребовал в конце концов себе въездную визу в Киев, хотя его и промариновали года два. Приехал, убедил, выклянчил, завоевал и увез-таки в Париж свою суженую, свою Люкочку, вместе с ее понурым ушастым отродием.

А искал через друзей по отделам спецпропаганды. Методично отрабатывал по очереди тех, кто в свое время числился при Советской армии в седьмых отделах. Дело в том, как гласило семейное предание, что Люка при встрече сказала: у нас совпадают языки! Я учу и немецкий. А вообще во французской группе иняза.

— Не МГУ? — переспросил, по рассказу, Ульрих.

— Нет, иняза… — ответила Люка.

— Я имел в виду Московский университет, — продолжал Ульрих.

— А не мобильную говорящую установку? — отшутилась она.

Расхохотались. Под ногами у них хлопнула и разорвалась китайская хлопушка, из ближних кустов вылетел в небо фейерверк, над облаками развернулся лозунг «Миру — мир».

Люка сказала:

— Конечно, мир, но они нас сейчас чуть не ухлопали. Говорят, так в войну листовки разбрасывали из агитминометов, в банках, как консервы.

— Это правда. Я помню. Мы в «Свободной Германии» не применяли эту практику, чтоб не угодить кому-нибудь из слушателей консервом по голове. Ну а вы откуда знать это можете? Не служили же вы в спецпропаганде.

— С вашей спецпропагандой вообще было нетрудно по макушке получить. Одному знакомому на фронте нос отстрелили, когда он вещал в рупор. Тогда еще не было МГУ, передавал по АГУ. Но так как у него очень крупный нос, отстрел послужил, можно даже сказать, к украшению. У вас вон тоже на щеке шрамы.

— Один тоже от рупора. Остальных я удостоился на следствии и в лагере в Инте.

— А, в Инте…

При упоминании лагеря Лючия отчего-то уставилась себе под ноги. Ульрих пытался понять, какие чувства обуревают ее. И не догадался. Сострадание? Страх? Предпочел обернуть все в шутку и сказал:

— Ну, раз вы так подкованы, проведем пробный политопрос.

— Информация о бытовых подробностях, новостях из дому. Сбор анекдотов, основных характеристик командного состава! Пленный будет хранить молчание.

— Можете, конечно, молчать, но учтите, вы отказываетесь сотрудничать на пользу мира.

— Даже по военным законам я имею право не отвечать.

— Даже по военным законам вы обязаны сообщить данные из зольдбуха.

— Имя, фамилия, место и год рождения, номер части. Давайте так, хватит с вас имени. Оно довольно неожиданно для вас прозвучит. Лючия.

— Где вы учились всему этому? Похоже, мы действительно коллеги.

— В инязе. В прошлом году, впрочем, у нас спецперевод отменили. Да зачем мне для этого иняз. Есть у кого научиться и дома. Я ведь выросла среди седьмоотдельцев.

Когда толпа их растащила, Ульрих все-таки остался с солидной добычей. Имя, иняз и факт, что кто-то у нее седьмоотделец в семье. Или отец, или дядя, или брат. Оставалось простое дело — попроверять все пять тысяч бывших советских спецпропагандистов на родство со студенткой Лючией, у которой для СССР, спасибо фантазии родителей, нестандартное имечко.

Седьмоотдельцы — элита. Их в любом государстве по пальцам можно счесть. Они, как правило, после войны оставались в культурных учреждениях, в культурной администрации. Становились политиками (Киссинджер), литераторами (Копелев, Аркадий Стругацкий), поэтами (Эрих Вайнерт, Борис Слуцкий), переводчиками (Эткинд, Илья Фрадкин). Некоторые — режиссерами кино (Конрад Вольф). Куда деваться — интеллигенция!

Ульрих отправился расспрашивать солнце, луну и ветер, как королевич Елисей.

Начал с Ревингера, с которым крепко сдружился на фронте, после того как очень характерным способом в сорок втором его нанимал.

Дистрофичный необстрелянный ифлиец. Приходит, морда наглая, в глаза не смотрит, уставился на звездочку у меня на пилотке и скалится неизвестно чему. Ну, думаю, зря ты надеешься у нас в штабе отсидеться. Я тебе поскалюсь.

— Умеете писать стихи?

— Умею.

— Сейчас у нас шестнадцать часов, к девятнадцати нам нужна поэма о том, как чувствует себя немец перед Рождеством.

Этот уперся глазами на стену за моей спиной и оттуда читает, будто там написано по-готовому трехстопным хореем.

Michel der GefreiteSteht vor dem Stab.Seine linke SeiteFrohr ihm gänzlich ab…

Я обернулся — никаких надписей на стене. Опять на него. Он в окно глядит, рот до ушей. Что там веселого? В окно смотрю — красноармеец пленного немца ведет на допрос. Ну, думаю, у этого студента интересное чувство юмора. Говорю: а воззвание от лица жены красноармейца сумеешь составить?

— Пожалуйста, — говорит.

Уставился на потолок и читает оттуда:

— Германский солдат, в то время как твоя жена, невесты и жены твоих товарищей подвергаются насилию со стороны отрядников СС, наши командиры и комиссары делают все для того, чтобы помочь жене и невесте бойца. У нас, красноармеек, как и у наших мужей, нет лучшего друга, чем военный комиссар…

Никогда не видал более ловкого импровизатора. С ходу взял это чудо к нам текстовиком. Лишь потом я понял, что он косоглаз до невероятия. Заглянуть в прицел винтовки нипочем бы не смог. Не знаю, как он медкомиссию проходил… Наверно, очень уж стремился на фронт.

После войны Ревингер стал зав. немецким отделом в Издательстве литературы на иностранных языках. Ульрих двинул в ГДР. Это был самый удивительный год Лейпцигской ярмарки, до строительства стены и до бойкота, когда еще ярмарка была одна-единая и для советского, и для союзнических секторов. В пятьдесят восьмом на Лейпцигской ярмарке побывал даже великий и ужасный Эрнст Ровольт. Ну и Ульрих приехал, соответственно. Ревингер, боевой друг, сидел себе в советском стенде. Бойко прочел для Ульриха на потолке массу сведений о бывших товарищах по отделу. Но не оказалось ни у одного из них дочки Лючии тоненькой и пышноволосой, студенточки.

Программу Ульриха можно было назвать сумасшедшей, но осуществимой. Трудновато осуществимой, конечно, для человека, живущего по ту сторону железного занавеса, — разбираться в семейном составе советских коллег. Но те, кто усомнился бы, плохо знали Ульриха. Трудность для него сводилась к тому, чтобы выбрать методику и разработать приемы. А затем он шел и добивался намеченного. Долбил как дятел, попросту говоря.