Глеб Соколов - Дело Томмазо Кампанелла Страница 63

– Да ну, какая чушь! – в голосе учителя Воркута чувствовалась улыбка. – Вы уже начинаете говорить об этом тюремном паспорте, как будто он живой человек.

– Нет, не чушь. Я верю Рохле. Он не врал про тюремный паспорт. Я не знаю, как это все будет выглядеть, как это все будет происходить, но я просто уверен, что тюремный паспорт избавит меня от лефортовских эмоций, – с жаром произнес Томмазо Кампанелла.

– От тоски, от угрюмого настроения, от занудной работы? – перечислил учитель Воркута весьма издевательским тоном. – От этого он вас избавит?

– Да-да, не смейтесь. И от этого он тоже избавит. Знать бы, как это все начнет происходить! – Это был основной момент, вокруг которого вертелись сейчас все мысли Томмазо Кампанелла и вокруг которого он делал свои предположения. – Как он себя обнаружит, этот тюремный паспорт, в чем проявится его действие? Когда он начнет действовать? Это для меня пока еще не ясно.

– Томмазо Кампанелла, вы ренегат! – раздался из радиостанции голос женщины-шута. Тон у нее был очень злой. – На самом деле вы не верите ни в какой тюремный паспорт. Просто вы испугались вечера решительных действий, который уже начался в нашем «Хорине». До сих пор вы умело маскировались под истинного хориновца. Но истинный хориновец должен быть готов идти в революции настроений до конца. Но вы не истинный хориновец, и потому вы струсили. В самый ответственный момент вы сговорились со своим собутыльником Рохлей, инсценировали целую историю про тюремный паспорт и начали морочить нам голову тем, что он избавит вас от тоски, от угрюмого настроения, от занудной работы. – Можно было представить, что женщина-шут воображала себя эдаким разоблачителем, который ловко вскрыл все махинации ренегата Томмазо Кампанелла. – Вы все пытаетесь подвести нас к тому, – продолжала она, – что теперь, когда вы стали обладателем тюремного паспорта, вам больше не нужно участвовать в хориновской революции в настроениях. Вы просто ничтожный предатель! Вы трус! – звенели оскорбительные для Томмазо Кампанелла слова в радиостанции. – Вы ренегат и законченный представитель «болота»! Да нет, пожалуй, теперь даже любой представитель «болота» обидится, если мы сравним его с вами.

– Ладно, Мандрова, не тратьте на него попусту свою нервную энергию, – проговорил учитель Воркута. – Все равно Томмазо Кампанелла – это неотъемлемая часть хориновской революции в настроениях. Если настоящий Томмазо Кампанелла струсит идти в ней до конца, пусть не думает, что это хоть как-то сможет ослабить наши позиции. Мы найдем ему на замену другого Томмазо Кампанелла, который будет более настоящим, чем даже сам настоящий. Пусть Томмазо Кампанелла ждет, когда тюремный паспорт освободит его от лефортовских эмоций. Вольному воля. Настоящий момент таков, что это его ожидание нас устраивает. Заодно дождется группу детей. Они уже вышли к нему, пока мы переговаривались. Решительно и без всякого промедления хориновская группа детей во главе со своей революционной учительницей выдвигается в район улиц, соседствующих с гостиницей Лефортовского рынка, – твердо закончил учитель Воркута.

– Если они выйдут на связь только с вами, поторопите их. Я тоже их буду торопить со своей стороны, – попросил Томмазо Кампанелла.

– К чему такая спешка? Что, уже начал действовать тюремный паспорт? – съязвил учитель Воркута. – Вы, Томмазо Кампанелла уже чувствуете, как в вашей жизни начинают происходить какие-то события, связанные с тюремным паспортом?

– Да нет, просто революция в лефортовских эмоциях это обширная и многообразная работа, и у нее много адресов. Один из таких адресов мне и надо посетить. Там у меня есть одно революционное дело. Агитационная работа. Работа, которую я хотел бы провести раньше, чем начнутся события революционного хориновского вечера, в которых мне придется принимать непосредственное участие, – с некоторой озабоченностью в голосе пояснил Томмазо Кампанелла. И тут же резко:

– Кстати, я не потерплю, чтобы меня называли ренегатом, трусом, представителем болота и даже предателем. Подлая пропагандистская кампания, развернутая женщиной-шутом должна быть: а) осуждена всеми истинными хориновцами, б) по этому поводу должно быть сделано специальное постановление хориновского актива, в) женщина-шут в рамках «Хорина» должна быть подвергнута наказанию вплоть до самых драконовских мер против нее.

– Ах вот как! – взвилась женщина-шут. – Это вы, Томмазо Кампанелла должны быть подвергнуты в рамках «Хорина» наказанию, вплоть до самых драконовских мер. Господин Радио, я требую, чтобы…

Ее прервал учитель Воркута:

– Погодите-погодите, Мандрова. Во-первых, Господина Радио рядом с нами нет. Так что непонятно, к кому вы обращаетесь. Во-вторых, никаких требований! В такие решительные моменты, как сегодняшний вечер, всякая внутрихориновская борьба смерти подобна. А вы, Томмазо Кампанелла, сами виноваты. Кто бросил нас и сбежал с нищим в самый решительный момент? Если вы истинный и непоколебимый хориновец, то дождитесь группу детей, отыграйте свою роль в сценке, а потом срочно приходите обратно в «Хорин», – чувствовалось, что учитель Воркута пытался соблюдать некий нейтралитет в жаркой перепалке между женщиной-шутом и Томмазо Кампанелла.

– Я не могу сейчас прийти в «Хорин». У меня есть работа по агитации, по экспорту революции в настроениях в чужие умы. Или вы считаете, что революционеры в лефортовских эмоциях не должны проводить работу по агитации? Может у меня быть неотложная работа по агитации?! Тем более что она займет не так много времени. Сделаю ее и приду в «Хорин». Мне к тому же еще надо придумать, в каком ключе эту агитацию проводить. Какие тут употребить агитационные приемы? Это очень важно. Тут важно не ошибиться с методами. А потом Господина Радио, насколько я понял, с вами тоже сейчас нет. Однако никто же не сомневается в том, что он истинный и непоколебимый хориновец! Ведь ему вы не отказываете в праве проводить какую-то самостоятельную революционную деятельность. Почему ко мне вы применяете совсем другие стандарты? Долой двойные стандарты в подходах к участникам самого необыкновенного в мире самодеятельного театра! – Томмазо Кампанелла негодовал.

– Ну, это не совсем так. Господин Радио на самом деле здесь. То есть он не то чтобы совсем здесь, его нет ни в зрительном зале, ни на сцене, ни в каморке за сценой. Он вышел. Но вышел недалеко. Он сейчас, должно быть, стоит на улице где-нибудь перед входом в «Хорин». Ему неожиданно стало плохо, и он пошел подышать свежим воздухом, – проговорил учитель Воркута.

– Плохо?! – поразился Томмазо Кампанелла. – Насколько я помню, Господин Радио никогда не жаловался на здоровье. Так что, наверное, он просто струсил, испугался вечера решительных действий, который начался у нас в «Хорине». И давно ему стало плохо?

– Да нет. Недавно. Мы слушали ваш, Томмазо Кампанелла, разговор с нищим про тюремный паспорт, и тут как раз ему и стало плохо. Действительно плохо. Я все видел сам и ручаюсь, что он не притворялся. Как раз на последних словах нищего Рохли он ужасно побледнел, потом начал тереть лоб и виски ладонью, потом сказал, что ему как-то нехорошо и попросил нашего разрешения отпустить его ненадолго на свежий воздух проветриться, – рассказал учитель Воркута.

– Очень странно! – не верил Томмазо Кампанелла.

– Да ничего странного здесь нет. В «Хорине» сейчас действительно ужасно душно и накурено. Ну мы-то, курильщики, такую атмосферу переносим нормально. А Господин Радио не курит. Вот и стало ему нехорошо! Это вполне объяснимо. С моей точки зрения странным является то, что у вы Томмазо Кампанелла, решили заниматься революционной агитацией именно сейчас. Сейчас, когда наступил вечер решительных действий и близка кульминация революции в настроениях – ловко перевел разговор на самого Томмазо Кампанелла учитель Воркута.

– Да. Конечно. Кульминация революции в лефортовских настроениях близка. Но именно на пике революции в лефортовских настроениях мы, как истинные пламенные борцы, должны заняться экспортом революции настроений в чужие умы. Сегодня я случайно встретил своего сына Шубку на улице. Бедный Шубка! Он такой хороший! Он учится на одни пятерки. И в кого он только такой пошел? Точно не в меня. Может, в деда? Мой отец закончил школу с золотой медалью. Я знаю, ему, Шубке, еще хуже, чем мне. Он страдает точно так же, как я, от этого ужасного района, только он еще маленький и беспомощный. Я хотел поговорить с ним, я хотел ободрить его, но слезы сердечной жалости душили меня. Той самой сердечной жалости, про которую вы так здорово рассказывали мне, Воркута. К тому же я был пьян, и он, не став ждать пока я смогу вымолвить хоть слово, ушел. Но эта сердечная жалость из меня никуда не делась. Она убьет меня именно так, как вы рассказывали мне, Воркута, в вашей истории про спавших в переходе сироток, убьет, если я не помогу Шубке, экспортировав революцию в лефортовских настроениях в его мозг. Я хочу приобщить его к своей революции в лефортовских настроениях, поделиться ею с ним, потому что только революция в настроениях может спасти его от страданий, вызванных ужасным районом Лефортово. Но только я не знаю, как это сделать. Как приобщить его к революции? Мне кажется, просто разговор, так, как если бы я разговаривал со взрослым, здесь не подействует. Для революционной агитации Шубки надо придумать какой-то очень необычный, оригинальный способ. Я хочу приобщить его к революции, потому что уверен, что он страдает точно так же, как и я. О, он, должно быть очень сильно похож на меня, раз страдает по тем же самым причинам! Промолчать женщина-шут не смогла: