Игорь Резун - Свидание на Аламуте Страница 67

— Пять… основных… — выдавила та.

— Теперь все от вас зависит, — жестко отрезал полковник. — Если мы обнаружим тут кого-нибудь хотя бы полуживого, надо будет с ним поговорить… расспросить подробно! Так, двигаемся вперед — к ручью. Взвар они готовили наверняка там, у зимовья. Тишина!

И он, теперь уже слегка пригибаясь, осторожно двинулся вперед по гряде.

Солнце палило, бросая солнечных зайчиков в очки, которые нацепила на нос практикантка. Она шла, иногда спотыкаясь и доверчиво хватаясь за руку полковника. Они обошли лес по гряде с востока. Камни сменились травой, и они передвигались уже по колено в голубом море иван-чая: видимо, тут был пал. Да и сейчас среди молодых сосенок видны были черные палки сгоревших деревьев. Они стояли и лежали, образовывая в этом лесу между двух скалистых барьеров непроходимую баррикаду. Санжак уже передал: лес выходит к ручью и редеет; из-под западной части гряды — той, где они находились, — бьет родник, который выходит к простенькой избушке. Видны следы костра и стоек для большого чана. Зимовье выглядело безлюдным.

Да, здесь лес поредел. За ручьем снова вставала стена скал, ссыпавшая в него пригоршни серых камней. Вода, роясь в них, негромко шумела и вскипала пеной. Тут трава стала еще гуще, почти в человеческий рост. Полковник остановился.

— Санжак, Узген, — прошептал он, снова сбиваясь с мысленных приказов на обыкновенную речь, — проверьте избушку-то…

И тут полковник, вероятно, потерял контроль — так сильно было напряжение последних суток. Он только увидел, как шевелится трава с другой стороны строения, кургузого, без трубы, и услышал:

— А мал-ладец девка… Не испугалась, побежала!

Это проблеял сзади Бабушкин. Старик бессмысленно, как младенец на погремушку, смотрел вперед, сквозь колышущиеся стебли, махавшие венчиками каких-то соцветий, и улыбался, обнажая розовые, почти лишенные зубов, припухлые десны. Заратустров скрипнул зубами и послал ей грозное: «Наталья, немедленно вернуться!!!» Но она не поймала.

Тишина. Сейчас там, со стороны ручья, ползут по камням Узген и Санжак. Энергосферические щитки на пистолетах-пулеметах, позволяющие обеспечивать круговую защиту, эгрегорные усилители пулевого заряда, плазменные генераторы — все это хорошо, конечно… Да ерунда все это! Человеческий фактор важнее. ОНИ отсюда уже ушли, и все эти приклады, позволяющие стрелять, поражать цели с аномальной энергетикой так же легко, как жестяные цели из винтовки в тире, — все это сейчас бесполезно…

— Она ту-у-ут! — пронесся над травой ликующий голос женщины.

Заратустров рванулся вперед. Через траву. Она хлестала по лицу. За ним трусил Бабушкин. Выскочили на пологий спускающийся бережок. Вот она, избушка с черным провалом двери, с разломанными ступеньками, стоящая на невысоких сваях. Наталья Егоровна стояла на верхней ступени; камуфляжные штаны закатаны, ступни босы и мокры — видимо, заходила со стороны ручья. «Берцы» были на два размера больше, так она их там и потеряла. Наталья увидела полковника и Бабушкина, помахала им рукой и крикнула еще раз, уже весело:

— Идите сюда! Тут она. Живая. Только спит…

И как-то странно улыбнулась. Гримасой. Некрасивой гримасой, обнажившей выступающие вперед зубы с железным брекетом. Челюсть ее в этой улыбке почему-то безвольно провисла вперед, и какая-то темная жидкость внезапно окрасила губы. Женщина молча отпустила руки, цеплявшиеся за косяк, и, все еще сохраняя эту гримасу на остывающем лице, повалилась вперед, на песок. В ее узкой спине, глубоко впившись в камуфляж, торчал небольшой, стальной туристский топорик.

Заратустров рванулся. Точнее, ему показалось, что рванулся. Ноги, как в дурном сне, заперебирали на месте, скрипя, выколачивая о подошвы ковер травы, но в плечо вцепились вялые и вдруг ставшие чудовищно цепкими пальцы старика. Бабушкин зашамкал, запел сипло:

— Аста-авь, ас-ставь… Атмучалась девка, аднака!

Глупо трепыхать, конечно. Все! Алтайки, от мала до велика, привыкшие к вою волка за околицей и похрусту медведей в чаще, топор мечут лучше, чем десантура свои ножи. Это уже все, без вариантов.

Они, поскальзываясь, быстро шли к избушке; буйная трава тут выползла из камней, предательски бросая их под ноги. А когда подошли, все было кончено. Узген склонился над мертвой, профессиональным приемом проверяя ее шею. Все, биения архимедовой жилы нет — никакого пульса не нужно…

В это время Сангар заскочил в черный провал двери; там что-то с грохотом упало, покатилось. Потом он выволок из прокопченной избушки молодую девку. На вид — лет восемнадцати. Ее растрепанные, когда-то черные волосы теперь были почти полностью запорошены бело-серой золой. Седая. Скуластое лицо — в крови. Почти нага, только обрызганные кровью тряпки болтаются на теле, покрытом ссадинами и синяками от полных бедер до тугой груди. Сангар бросил ее на песок, ругаясь по-таджикски, и придавил подошвой «берца» к земле, как насекомое. Девка затихла. Заратустрову бросились в глаза ее коричневые пятки, покрытые чудовищно глубокими трещинами…

Стояли, курили. Молча. Заратустров смолил «Приму» (ее до сих пор выдавали в паек, по две пачки на каждого некурящего таджика), сплевывая налипающие на губы крошки. Топорик уже вынули, а тело прикрыли брезентовой плащ-палаткой.

Они молчали; только Сангар изредка сопел громко, шумно, как растревоженный в берлоге медведь. Заратустров докурил сигарету до конца, обжег губы и, чертыхнувшись, резким жестом отшвырнул окурок. Затем он глухо сказал:

— Узген, выкопай ей… как положено. А ты, Сангар…

Полковник, недоговорив, посмотрел на сидящую на песке алтайку и уперся в нее тяжелым взглядом. Она перехватила этот взгляд, внезапно запрокинула голову и заклекотала: то ли засмеялась, то ли закашлялась, давясь. Седые ее волосы полоскались на ветру. Таджик сплюнул и оборонил спокойно:

— Язык ей отрезали. Совсем языка нет, вот.

Заратустров посмотрел на Бабушкина. Лысина у того блестела на солнечном свете. В камуфляже он походил на пугало. Старик тоже почувствовал, кашлянул, начал своей веревочной рукой отирать эту розовую, целлулоидную лысинку и тонко проблеял:

— Так эта, памашь, Григорьич… мертвенькая она уже. Шаманы ее головешку только оставили… и все… Видал на руках надрезы? Кровушку-то с нее всю слили в чан. Что топорик изловчилась кинуть, то это воля Божья…

— С головой поработаешь, Тимофей Исаич? — резко, хрипло выдохнул Заратустров.

Бабушкин молча кивнул.

— Узген, понял? Копай тогда… Сангар, на караул!

Полковник развернулся и, расшвыривая камни ногами, побрел к ручью. Алтайка булькала ему вслед своим страшным клекотом. Сангар, хмурясь, передавал Бабушкину что-то большое и холодно блестевшее — как селедка.

Заратустров сидел метрах в ста. На одном из камней. Сидел, бестолково и покорно смотря в кипящее пенное крошево. Оно клубилось перед глазами, как туман. Просто так, белесо. Ему, Заратустрову, было плохо. Наверное, в первый раз за несколько лет по-настоящему плохо. Спасала сейчас не водка, спасала природа: в неумолчном беге воды слышалось утешение. Все сдохнут. И он сдохнет, и Бабушкин, и эти его бойцы. А вот этот ручей будет шуметь и шуметь да потихоньку передвигать камни. Как когда-то гремела в ущелье речушка, по прибрежным валунам которой карабкалась женщина, прижимая к себе мокрый от брызг маленький сверток… Их не будет. Они превратятся в прах. А это вот — ручей, горы, безоблачное небо — все будет. Будет! Черт подери, это вечно. Стоит ли тогда думать о смерти? Впрочем, и о жизни тоже лучше не думать.

Да и есть ли она?

Заратустров слушал. И слышались ему в этом водяном бурчании какие-то хрипы и стоны, невысказанные жалобы. Все это мешалось, буравчиком вгрызалось в душу, высверливало тяжесть, сковавшую все его существо с того момента, как Сангар, крякнув, выдернул топорик из тела и деловито, по-хозяйски обтер его лезвие о камуфляж. Топорик-то хороший, пригодится. Что ж тут его оставлять. Жалко.

— Жалко, да?

Это произнес Бабушкин. Старик подошел неслышно. Куда делись его шаркающая походка и неуклюжесть? Как это он, без палки, бесшумно прошел по этим скользким камням? Что он делал с этим человеческим окурком, лишенным почти всего, что может отличать Человека от полутрупа? Как он выжимал информацию из омертвевающего мозга? Полковник догадывался, но предпочитал не думать. Он только один раз видел в учебном фильме большой секретности, как тибетский лама без скальпеля проводит трепнацию черепа… Разбирает его, как детский конструктор… Нет, нет, к черту! Кряхтя, бывший особист присел на валун и начал полоскать руки в пенящейся воде. Рукава его камуфляжа были закатаны, и кровь медленно бледнела на этих худых, но странно жилистых и по виду еще сильных мослах с раздувшимися, загрубевшими от напряжения суставами. Кровь уходила в ручей, как и сотни, как и тысячи лет назад. Все приходит из воды и уходит в нее.