Алексей Тарновицкий - Киллер с пропеллером на мотороллере Страница 7

А может, это и было их целью: выбить меня из колеи, лишить душевного равновесия? После того разговора они оставили меня в покое, как будто ничего не было. Впрочем, а что, собственно, было? Предложение полковника о сотрудничестве так и осталось устным: я ничего не подписывала, ни с чем не соглашалась, не принимала на себя никаких обязательств. Да и что они могли мне поручить? Я и сама-то понятия не имела о природе своей способности убивать. Откуда она берется? Как работает? Где гарантия, что она не пропадет так же внезапно, как появилась? Допустим, полковнику кровь из носу нужно с кем-то расправиться. Неужели он возложит эту задачу на столь ненадежного киллера? Вряд ли. Куда спокойней положиться на проверенные методы и проверенных людей. Вполне вероятно, что они рассматривают меня как самую последнюю возможность, когда все прочие способы уже опробованы и отвергнуты…

Этот вариант понравился мне настолько, что я постепенно убедила себя в его истинности. В самом деле, так ведь можно всю жизнь просидеть на скамье запасных. А если, паче чаяния, вдруг вызовут и скомандуют выходить на поле, то всегда можно отвертеться, сказать, что не получилось. Сверхъестественной силе не прикажешь, товарищ полковник Она или есть, или нет. Сегодня — нет, извините. Я и сама ничего не понимаю…

Решив это для себя, я вздохнула свободней. А потом подтвердилось, что человек привыкает ко всему — даже к мысли о невидимых «жучках» у себя под боком. Где-то я слышала рассказ оператора-документалиста о том, что сначала люди стесняются, а потом вдруг перестают замечать камеру и тогда уже ведут себя совершенно естественно. Вот и я так же: сначала стеснялась, а потом перестала думать об этих микрофонах. Потому что иначе с ума сойти можно. Черт с ними, пусть слушают. Наплевать.

Защита диплома прошла без приключений, и первого апреля я вернулась в знакомый полуподвал в Мариинском проезде — уже в качестве младшего научного сотрудника грачевской лаборатории.

Дело было в пятницу. По дороге я вышла купить торт в «Метрополе» и потому немного задержалась. Впрочем, по моему прошлому лабораторному опыту, даже около половины десятого в полуподвале присутствовали лишь двое: секретарша Вера Пална и завлаб Грачев, опохмеляющийся в запертом кабинете. Остальные обычно подтягивались ближе к полудню.

Тем удивительней было обнаружить там рабочий коллектив почтового ящика № 758 в его полном боевом составе! Вера Пална, завидев меня, всплеснула руками:

— Сашенька! Я и забыла, что ты сегодня начинаешь! — Она бросила взгляд на часы. — Опоздала, конечно, но первый день не в счет, ерунда. Давай торт, в холодильник поставлю…

— Что случилось, Вера Пална? — поинтересовалась я. — Откуда столько народу? Зарплату дают? Премию?

Секретарша округлила глаза и прошипела свистящим шепотом:

— Суд! Товарищеский! Явка обязательна!

Судили старшего научного сотрудника Беровина Дмитрия Григорьевича — а проще говоря, нашего Димушку. Как успел поведать мне Троепольский, две недели тому назад Димушка ездил в командировку в город Владимир в какой-то тамошний НИИ. Реальных производственных причин для командировки не было и быть не могло: владимирский институт занимался точно тем же, что и наша лаборатория, то есть ничем. Пресмыкался втуне. Возможно, именно эта схожесть и подразумевала общность интересов: владимирцы интенсивно ездили в командировки к нам, а мы, соответственно, к ним.

— Таких рабочих партнеров у нас — по всей стране, — подмигнул Троепольский. — Самые ценные — в Закавказье. Тбилиси… Ереван… Ах, Сашенька…

Глаза его затуманились, и я была вынуждена дернуть коллегу за рукав, чтобы услышать продолжение.

— Да-да, вот я и говорю… — возбужденно шептал он, склоняясь над девственно чистым рабочим столом. — Нормальные люди ездят в Закавказье за винами, в Кишинев за фруктами, в Ташкент — поесть шашлыков и лагмана. А этому, видишь ли, подавай древнерусскую архитектуру. Еврей, ничего не поделаешь. Советского еврея-интеллигента хлебом не корми, а дай приобщиться к великой русской духовности…

— Погоди-погоди, — перебила я. — Какой же Димушка еврей? У него ведь крестик на шее. Я сама видела.

— Ну вот! — подхватил Троепольский. — А я что говорю? Хлебом не корми, а дай приобщиться…

Из дальнейшего рассказа следовало, что Димушка, чин чинарем вселившись в гостиницу и отметив в отделе кадров командировку, со спокойным сердцем отправился фотографировать памятники древней культуры. В процессе приобщения к архитектурному облику одноименного Димитриевского собора к Димушке подвалили два отнюдь не древнерусских дружинника — без кованых шлемов и мечей, зато с красными повязками и милицейскими свистками. И, подвалив, попросили предъявить документы.

Удивленный Димушка достал командировочное предписание, отмеченное, как уже сказано, чин чинарем.

— Ага, — сказали дружинники, изучив предписание, — стало быть, вам, гражданин, положено в настоящий момент находиться по месту прохождения командировки. В то время как вы находитесь по месту отдыха туристов, горожан и гостей нашего города. Пройдемте, гражданин.

С этими словами Димушку отвели в отделение милиции, где продержали до вечера и отпустили, составив протокол о злостном прогуле с занесением в летопись владимирского УВД.

Сочтя происшедшее досадным недоразумением, Димушка продолжил знакомство с памятниками. Вдоволь приобщившись к Владимиру, он съездил на автобусе в Боголюбово, Суздаль и гусь-Хрустальный, а неделю спустя, усталый, но обогащенный новым духовным опытом, выписался из гостиницы и сел на поезд, идущий в Питер. К тому времени он и думать забыл о странных владимирских дружинниках. А зря. Немедленно по возвращении его срочно вызвали к начальнику отдела кадров нашего головного НИИ. На столе у начальника лежала копия злосчастного протокола.

— Будь вы менее ценным сотрудником, вас уволили бы немедленно, — с оттенком сожаления сказал кадровик. — Но почти двадцать лет безупречной службы что-нибудь да значат. Тем не менее, Дмитрий Григорьевич, мы не вправе не отреагировать на сигнал. Ваша командировка аннулируется. Затраты на нее будут вычтены из вашей заработной платы, включая деньги за билеты, проживание в гостинице, а также суточные и другие расходы. Вся неделя, таким образом, засчитывается как прогул. Вы лишаетесь прогрессивки, квартальной премии и тринадцатой зарплаты. По-видимому, будет и товарищеский суд, но это уже не мне решать…

Все это Троепольский рассказывал в лицах. Каменел физиономией, изображая начальника, злорадствовал в роли владимирских дружинников, но лучше всего у него получался вид горестного недоумения несчастного Димушки.

— Представляешь? — шептал он. — Мы с Димушкой прикинули, на сколько он влетел. Триста пятьдесят минимум. Это ж как на юг семью послать, на все лето! Как тебе это нравится?

Я пожала плечами. Как такое может понравиться?

— Говорят, такое теперь повсюду, — продолжал Троепольский. — Не только с командированными. Новые указания по наведению дисциплины. Другие люди, другие порядки.

«Не другие, — подумала я, — свои. Свои люди, о которых говорил Тимченко».

— Вот видите, — сказала я вслух. — А вы говорили, Ка-Гэ-Было, так и будет…

Троепольский сморщился:

— Ой, Сашенька, давай на «ты». Мы ведь теперь коллеги, свои люди. А что до Ка-Гэ-Было, то действительно так и будет. Все эти нововведения временны, вот увидишь. Это ж только говорится, что новая метла по-новому метет. Мести-то она метет, но только пока не истрепалась. А истрепаться об нас — раз плюнуть…

Товарищеский суд над Димушкой проходил в самом большом помещении полуподвала. Столы сдвинули соответствующим образом: в торце комнаты — президиум, слева — место для секретаря, справа — для подсудимого. В принципе, Димушке можно было бы просто поставить стул, но какой же суд без «скамьи подсудимых»? Поскольку скамьи у нас не нашлось, ее составили из трех стульев; бедный Димушка примостился на краешке среднего. Вести протокол поручили Вере Палне. Из трех человек, заседавших в президиуме, я знала только одного: техника нашей лаборатории Степаныча. В полуподвале ему был выделен особый угол с верстаком и станочками, где Степаныч время от времени что-то мастерил — по всей видимости, налево. Троепольский именовал его лучом пролетарского света в темном царстве гнилой интеллигенции. Как выяснилось, помимо этой осветительной функции, Степаныч исполнял роль секретаря лабораторной партячейки.

Вторым заседателем, как объяснила мне Зиночка, была женщина из институтского профкома, а руководил судебной тройкой и вовсе кто-то пришлый — «из района»: моложавый человек в спортивной куртке, чем-то неуловимо напоминавший оперуполномоченного Сережу. Когда все расселись, он кивнул профкомовской тете, и та открыла заседание: