Корнелл Вулрич - У ночи тысяча глаз Страница 7

Однако ее унылая мина, ее опущенные глаза не могли не действовать на меня. Если бы она их вообще не поднимала или постоянно смотрела вниз! Но то, как они опускались при встрече с моим взглядом, было просто невыносимо.

— Послушайте, Эйлин, давайте не будем нагнетать атмосферу. Мне все же хочется спокойно пообедать.

Она отошла к двери буфетной, но, видно, не могла уже сдерживаться:

— Он улетел, мисс?

Я резким жестом указала на его стул:

— Здесь его нет, так ведь. Значит, улетел.

Снова затронув тему, она хотела уйти. Вот она, смелость малодушных — клюнул и бежать. Но я задержала ее, чтобы раз и навсегда с этим покончить.

— Эйлин, ваши домыслы и вчера мне не показались очень остроумными. А сегодня тем более. Запрещаю вам говорить об этом. Кофе, пожалуйста, и вы свободны.

— Простите, мисс, — пробормотала она и исчезла за дверью.

Ну и ну! Я покачала головой, дивясь ее настырности, и закурила сигарету.

В субботу вечером опять обедала одна. И опять это встревоженное лицо. Опущенные глаза. Красноречивое молчание.

Я отодвинула тарелку и обернулась к ней:

— Эйлин, простите, но вы действуете мне на нервы.

— Я же ничего не сказала, мисс.

Что правда, то правда — не сказала. Всего лишь «добрый вечер», когда я вошла в комнату, но каким жалким голосом!

— А зачем говорить? Достаточно того, что вы все время на меня смотрите.

— Не могу не смотреть на вас, мисс. Мне нужно видеть, куда иду и что подаю…

Мне не хотелось быть мелочной, и я решила не продолжать, хотя чувствовала себя не в своей тарелке из-за того, что мне нанесли поражение в состязании, об участии в котором даже не подозревала. Нельзя же, в конце концов, запретить людям смотреть на тебя. Нельзя запретить им думать.

Но Эйлин постоянно напоминала мне о неприятностях, мозолила глаза. Она заронила в мою душу беспокойство. Достаточно было взглянуть на нее, ощутить рядом ее присутствие, и беспокойство начинало пробуждаться. Причем вера, убежденность не имели ко всему этому никакого отношения: раздражало уже само осознание факта.

Я встала и вышла из комнаты, не дожидаясь, когда она принесет кофе.

Я решила посоветоваться с миссис Хатчинс и пригласила ее в холл на втором этаже, где нас не могли подслушать. Она уже полтора десятка лет служила у нас экономкой. Когда мне исполнилось шестнадцать, начала называть меня «мисс», но я этому воспротивилась. В ней не было решительно ничего от профессиональной экономки, потому-то, наверное, она так хорошо справлялась со своими обязанностями. При виде ее возникала мысль о доброй, пожилой, несколько увядшей тетушке: на шее черная выцветшая лента, говорит тихо, никогда не повышая голоса, в характере ничего тиранического, ни даже властного. Я ее почти никогда не видела, однако дом функционировал как часы — ни одна песчинка не мешала его механизму. А это уже своего рода искусство. У меня самой так бы не получилось.

— Обед был хороший?

— Грейс, не будете ли вы так добры… — бодро начала я. И тут же умолкла. Что я могла сказать? О чем попросить? «Велите этой служанке не портить мне настроение»? Звучало как-то нелепо. Да и чего такими заявлениями добьешься? — Ах, ладно, я передумала, — оборвала я себя и быстро вышла.

Следующая наша встреча с Эйлин Магуайр произошла в воскресенье вечером. По утрам я обычно выпивала чашку кофе у себя в комнате, а днем куда-нибудь уезжала, так что обеденное время было единственным, когда мы могли с ней увидеться.

Я вошла в столовую, твердя себе: «Больше этого не повторится. Моя вина не меньше ее — я ей подыгрываю. Стоит мне прекратить, все кончится само собой. Чтобы создать такую напряженность, нужны двое».

Когда она выдвинула для меня стул из-под стола, я обратилась к ней с напускной оживленностью:

— Добрый вечер, Эйлин. Отличный сегодня денек, а?

— Превосходный, мисс, — с жаром отозвалась она. — Хорошо прокатились?

— Очень. А если бы вы видели, какие я цветы привезла!

Она вышла, что-то подала, снова вышла.

И почти тут же вернулась и, еще не дойдя до стола, сразу от двери буфетной заговорила с нарочитой беззаботностью:

— Денек просто на редкость! А солнце какое!

— Не будем повторяться, — мягко сказала я. Мне еще хотелось добавить: «Делайте свое дело, развлекать меня не нужно», но это, пожалуй, могло ее обидеть.

В тот момент она ставила передо мной тарелку, и я заметила, что тарелка дрожит, не будучи ни слишком тяжелой, ни слишком горячей.

Я подхватила тарелку и мягко опустила ее на стол.

— У вас так дрожит рука, — мягко заметила я. — Вам надо следить за собой.

Миссис Хатчинс, видимо, прочитала тогда в холле мои мысли и напомнила ей, что, обслуживая меня, она не должна забывать о приветливости. Маятник качнулся в другую сторону. Эйлин была возбуждена, она не знала, как себя вести, и, по-моему, из двух крайностей выбрала худшую.

— Такие дни в это время года, — опять начала она, — большая редкость. Если уж здесь так приятно, можно себе представить, как хорошо на поле для гольфа: лучшего дня для вашего…

Она замолчала, словно затормозила, — дрогнув всем телом. И, точно в последней попытке удержаться, ее рука взлетела вверх, ладонь прикрыла рот. Метнув взгляд в сторону отцовского места за столом, Эйлин потупилась. Она опустила руку, как бы желая исправить промашку, но теперь словно утратила дар речи и погрузилась в тупое молчание. Она стала медленно-медленно пятиться. На лице ее был написан ужас.

У меня самой к горлу подступил комок. Комок гнева. Но я не позволила голосу наполниться гневом, изо всех сил сдерживала себя, и голос мой прозвучал ровно, почти тихо:

— С отцом ничего не случилось. Не понимаю, почему бы вам не говорить о нем без этих ужасных недомолвок и гримас.

Я со вздохом встала из-за стола. Увольнять мне еще никого никогда не приходилось.

— Убирайтесь! — сказала я. — Это, наконец, невыносимо! Сделайте одолжение — убирайтесь отсюда! Получите у миссис Хатчинс месячное выходное пособие и… пожалуйста, уходите.

В глазах у нее блестели слезы, губы дрожали.

— Я же ничего такого не сделала, мисс. Вы несправедливы.

Отвернувшись, я намеренно смотрела в сторону.

— Нет уж простите. Вы заварили эту кашу, и я вам тут ничем помочь не могу. Зла на вас не держу — если это вас хоть чуточку утешит. Вас ни в чем не виню. Просто, когда вы уйдете, нам обеим станет легче.

Она уронила голову — вероятно, чтобы я не видела, как ее лицо превращается в красную плаксивую маску. Потом, так и не подняв головы, вдруг стала как-то странно кружиться — не на одном месте, а описывая все большие и большие круги (так иногда разворачивается при недостатке места колесный транспорт), — и наконец, как-то чудно семеня, выскочила из комнаты. Ручаюсь, столь смехотворного ухода никто еще никогда не видел. Я почувствовала себя низкой и бесчувственной. Но ведь поступала так, как мне подсказывало сердце, и если человек хочет быть честным с самим собой, он не может поступить иначе.

Я выкинула ее из головы, как выкинула из комнаты и из дома. Ей теперь нигде не было места, и я решила, что со всем этим покончено.

Наступил понедельник, догорел до полудня и стал клониться к вечеру. Чувства безопасности, невредимости, уверенности в будущем — все это привычки, от которых не так-то легко избавиться. Чтобы совладать с любой привычкой, хорошей или плохой, требуется время, во мне же они засели крепко. В мире не было ни страха, ни чего-либо похожего на испуг, машина ровно катила по дороге, солнце приятно грело плечи через ткань моего свободного кашемирового пальто, лицо ласкал легкий ветерок, спутник скорости. Я остановилась набрать бензина в бак и дала парню, который меня обслуживал, пятьдесят центов: его глаза так дружески мне улыбались. Скорее всего, я смотрела на него как на собственное отражение в зеркале — впрочем, это не имело значения.

— Симпатичная тачка, — восхищенно сказал он.

— Пай-девочка, — согласилась я. — Никогда не вредничает.

Крохотная девчушка помахала мне на одном из перекрестков, и я, высоко подняв руку, ответила ей. Маленькой я тоже любила махать проезжающим мимо, и мне бывало больно, если меня не замечали. Я не хотела, чтобы этой малышке тоже стало больно.

Бросив взгляд на часы, увидела, что скоро шесть. «Пожалуй, надо развернуться и катить обратно, — сказала я себе. — Вернешься поздно, создашь для всех проблемы на кухне».

Впервые за весь день я подумала об отце. По нашим часам шесть, значит, на Тихоокеанском побережье три. Разница в три часа. Ему еще предстояло провести шесть часов в Сан-Франциско. Вылет в девять по местному времени.

И тут я снова вспомнила о ней или, скорее, о том, что же именно она имела в виду. Воспоминание только вызвало у меня мимолетную улыбку, а Эйлин продолжала стоять рядом и стучаться в дверь моего разума. Я упорно не хотела открывать и впускать ее. Но она, оказавшись у порога, не желала уходить, не желала оставлять меня в покое.