Майкл Бонд - Огонь подобный солнцу Страница 7

– Хоу?

– Бутта ча?

– Бутта ча. – Дверь открылась. В желтом свете лампы показалось небритое лицо хозяина бутти, его грязный помятый шлем. – Хорошо, что ты один, сагиб. У меня сегодня полным-полно. – Он махнул рукой, показывая на полуголых носильщиков, сидящих на корточках в тускло освещенной комнате вокруг лампы с рисовым маслом. – Но не могу же я оставить тебя на съедение леопарду.

Захлопнув дверь, Коэн, тяжело дыша, прислонился к ней.

– В деревне меня назвали Демоном-Леопардом.

Хозяин внимательно посмотрел на него своими черными глазами.

– Кали может принимать человеческое обличье. Они испугались, что она – это ты.

Все еще не в силах отдышаться. Коэн устало опустился на пол.

– Лучше змея, чем леопард.

– Так говорится в пословице. – Хозяин бутти запер дверь на засов. – Неизвестно, что страшнее.

Скрестив ноги, он сел среди носильщиков в горьковато-сладком от тлеющего дерева и ганджи дыме. Их разговор стих из-за присутствия незнакомца. Хозяин бутти перевязал ему рану; миска с дхал бхатом, рисом и чечевицей стояла нетронутой у него на коленях. Тесная задымленная комната, истощенные и кисловато пахнущие носильщики, поблескивающие угли и дрожащий огонек лампы, грубые зерна из миски в его руке казались чем-то, не имеющим значения, чем-то нематериальным. Как человек в ожидании казни, он был далек как от реальности, так и от снов. «Мертв – и не понимаю». Остекленевшим взглядом он смотрел на носильщиков, они – на него.

Один за другим носильщики, заворачиваясь в мешковину, укладывались спать на жестком земляном полу. В комнате стихло, слышалось только их дыхание. Бесшумно от краев к центру очага гасли угли, пока в середине не остались два желтых глаза.

Обхватив колени руками, он стиснул их, чтобы остановить дрожь, до крови сжал зубами запястье. "Алекс мертв. И что бы я ни делал в бесконечной Вселенной времени, ничто не сможет оживить его. И Гоутин. Стил убил их. Стил и его бомба. Может, и Пола нет.

Я никогда не сдавался. Разве нет? Разве я когда-нибудь сдавался без боя? Как было просто в футболе, когда мы проигрывали, или с командами, заносившими меня в черный список из-за Вьетнама за то, что я сделал. Горы, на которые я не взошел. Но что сделал я, когда умерла Сильвия и мои старики? Сдался, удрал в Непал. Отказался от любви. Ушел от борьбы.

Война лишь символизирует нашу смерть. Только тот, чья душа мертва, может хотеть убивать, может лишить жизни другого.

Тогда и моя душа мертва. Потому что теперь я буду убивать. Крещенный смертью Алекса, я покончу со всеми убийцами. Сначала со Стилом, затем с теми, кто послал его, потом с теми, кто послал бомбу. С теми, кто сделал на заводе винтовку, убившую Алекса. Кали, Мать смерти, Дочь смерти – я клянусь тебе, что сделаю это. Демон-Леопард, помоги мне, за это я отдам тебе себя навсегда.

Я стану таким же, как они. Я буду убивать их. За тебя, Алекс. За тебя и два миллиона во Вьетнаме, за сестер и братьев в Бухенвальде и Дахау, за костры в Испании, за каждую жертву с начала отсчета времени".

Он отпер дверь и шагнул в причудливые тени, падающие от рододендронов. Деревня купалась в сером безмолвии под полуночным серпом луны. Серебристой проволокой тропа, петляя, уходила на северо-восток, поднимаясь в близлежащие горы, – дорога в Татопани. За этими горами поднимались более высокие и темные вершины, над которыми вспенивались облака. А над облаками возвышалась черная ледяная стена Гималаев, от нее в отдалении от всего мира устремлялись ввысь сверкающие пики, словно зубы, разрывающие черное пространство и стирающие звезды.

Величественный белый шпиль Мача Пукчаре воспевал надежду своей несравненной красотой, чистотой и ликованием, которые сейчас только раздражали его. Он внимательно смотрел на тропу в Татопани – на ней никого не было: ни пеших, ни наездников. «Нужно идти сейчас». Эта мысль вызвала у него острое чувство усталости, распространившейся дрожью по всему телу – от бедер вверх по спине к плечам. «Немного посплю и пойду».

Он вернулся в душную хижину, наполненную запахом кэрри, джута, ганджи и пота, и стал осторожно пробираться между спящими, стараясь не наступить ни на кого и никого не задеть.

– Ката тими джанчау? – шепотом спросил хозяин из угла рядом с зарешеченным окном. – Куда ты?

– Писаб гарна пардаичу, – отозвался Коэн.

– Лучше потерпеть, когда леопард охотится.

– Леопард вечером поужинал собакой. До завтра он сыт.

– Если он наполнил свое брюхо...

– Наверняка. Кто не предпочтет собаку человеку? Коэн расправил мешковину и устроился в углублении на полу. Что-то стукнуло его по коленке, он приподнял мешковину. В него уперлась чья-то желтая мозолистая нога. Он оттолкнул ее своей.

Положив руки за голову, Коэн смотрел вверх на темный узор соломы и слушал размеренное дыхание носильщиков. «Надо было остаться с Полом. Пробираться через Торунгце тяжелее. Может, его уже и нет в живых». Он стиснул виски ладонями, стараясь избавиться от этой мысли, но она не уходила, и, как в кино, он вновь и вновь видел Алекса, падающего под градом пуль. Он сел, нагнувшись вперед, положил голову на колени, пытаясь подавить слова. «Надо было остаться с Полом. Может быть, Алекс ошибся. Может, это была не бомба, а какое-нибудь устройство, насос или еще что-нибудь?»

Он усмехнулся своей мысли принять желаемое за действительное. Как бы там ни было, эта штука оказалась достаточно серьезной, чтобы из-за нее убивать. Убить Алекса. Он сжался от представшей перед ним картины: пули, насквозь пробивающие грудь Алекса, его легкие, ребра.

«Кому вздумалось отправить бомбу в Тибет? Кто посылал оружие? ЦРУ? Во время гражданской войны в Китае оно принимало участие в подготовке Тибета как пристанища для частей национальной армии. А националисты под предводительством Чан Кайши ушли на Тайвань. Но для того, чтобы защитить себя с фланга, китайцы, несмотря на яростное сопротивление плохо вооруженной оппозиции, захватили Тибет в 1950-м. ЦРУ вскоре вновь оказалось при деле, вооружая тибетских партизан в их войне против китайских захватчиков. Но могло ли оно, стало бы оно посылать эту бомбу? Зачем? Циничное поощрение одной формы экспорта жестокости меркнет перед другой, еще более изощренной. Кто и где должен был собрать бомбу?» Он не находил ответов на эти вопросы и вертелся с боку на бок на жесткой земле, как бы пытаясь найти объяснение.

Прежде чем луна успела опуститься за западные горы, он вновь был на ногах. Рядом с дверью в блюдце с рисовым маслом слабо мерцал обрывок горящего веревочного фитиля. Перед ним, скрестив ноги, с бороздой, оставленной на лбу повязкой, сидел неприкасаемый.

– Что рано поднялся, отец? – шепотом спросил Коэн. Свернув мешковину, он достал из ботинка очки и протер их рубашкой.

– До жары ноша легче.

Неприкасаемый потушил фитиль и засунул его в лохмотья, болтающиеся на поясе.

– А это зачем?

– Огонь.

Неприкасаемый встал – его колени были костлявы, икры не толще запястий, кроме набедренной повязки на нем ничего не было.

– Когда я иду, я вижу его третьим глазом, – ответил он, указав на лоб.

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь. Но мог бы. Зажги маленький огонек и сядь перед ним. Глядя на него, ни о чем не думай. Пусть себе горит, как придется. Потом, когда захочешь, он всегда будет перед тобой. Здесь. – Он опять дотронулся до бровей.

– Ну и что в этом хорошего?

– Даже такие, как ты, кому сопутствует удача, слепы на оба глаза. Только третьим глазом мы способны видеть непреходящий мир.

Внутренняя боль пронзила Коэна.

– Не говори, отец, что я удачлив. Старик внимательно посмотрел в полумраке на лицо незнакомца.

– Удачливость – большая помеха мудрости. Открыв дверь, он выволок на дорогу коромысло с наполненными керосином бидонами, присел на корточки, поправил повязку над бровями, наклонился вперед и, скосолапив ноги, встал – коромысло заскрипело.

– Когда я был молодым, мне казалось, что я понимаю этот мир, но на самом деле это было не так. Теперь я стар и вижу, что не понимаю и что это не имеет значения. Это ли не мудрость?

Поднялся хозяин бутти. Кашляя и сплевывая, он поджарил Коэну дуйта фул, два яйца в масле яка, в то время как носильщики, потирая свои тонкие паучьи руки, стояли перед тускло горящей печкой, ожидая своей очереди разогреть рис на завтрак.

Небо на востоке зарделось, когда он, заплатив хозяину бутти пять рупий, спросил дорогу к Татопани и Кали Гандаки. Хозяин показал на линию, проходящую, словно проволока, на фоне обожженных, обветренных гор.

Отойдя на почтительное расстояние и скрывшись с глаз, Коэн тут же свернул с этой тропы на дорогу, петляющую между засаженными рисом полями, а ниже, за деревней, перешел на тропу, ведущую в Покхару. С вершины холма он посмотрел назад сквозь поднимающуюся дымку утреннего света, но лошадей не увидел и не заметил никакого движения.