Елена Костюкович - Цвингер Страница 71

— Да, тебя же не включили в делегацию в Дрезденку? Картины отдавать?

— Меня не включили. Включили государственного надзирателя Рототаева. И тетку из трофейной бригады — майоршу Соколову. Ну, ее сделали майоршей в два дня, дали звезду, пошили шинель и послали к нам в Дрезден. Я прекрасно помню, как мы с нею знакомились. Представь, на набережной возле оперы тогда цвела азалия.

— После бомбежки и пожара?

— Единственная уцелевшая. В городе вообще растений не было. Так вот мы у той азалии и познакомились. Мадам Соколова сказала мне, что прибыла в мягком вагоне из Москвы. Она вела себя кокетливо. Ее там покормили солдаты, боже, как она с ужимками с ними общалась, а потом написала, что «отведывала у полевой кухни крутых солдатских котлет с макаронами». Вообще записывала разные красоты в блокнот для будущего эссе. А вечер был очень теплый. Ходил шарманщик с макакой. Макака убежала из сгоревшего зоо. Но вообще она была вполне общительная.

— Макака?

— Наталья Соколова. Ты пьян уже, Лёдь, тебе хватит. Потом у меня была переписка с этой Соколовой.

— Предлагаю выпить за прекрасную даму. Вернее, за прекрасных дам. Не одна ведь Соколова, как я помню, тебе в Дрездене скрашивала досуг.

— Твое здоровье. А вот на ту тему, извини, я не хочу говорить.

— Лере ты не рассказывал? Про Георгу?

— Нет, Лере не рассказывал. И узнать Лере про Георгу неоткуда, если только ты не протреплешься. Ты единственный очевидец.

— Ну, единственный… Когда тебя там пропесочивали, сколько народу было…

— Лёдик, ну не надо же. Сказал, не хочу. Твое здоровье. Так мы не про даму, а про стену же.

— Да, про стену. Я считаю, нечего гадать, кому из них эта вавилонская, психотическая задумка примерещилась. Хрущеву или Ульбрихту. Можно еще один салатик попросить и нарезку? Да, спасибо, телятину мы в меню видели, но нет вот, нарезка и два бутерброда с килечкой.

— А что там будет выставлено?

— Где?

— В музее в подпольном.

— А. Преимущественно фотографии. Выпрыгивают из окон, выбрасывают детей и какую-то старуху.

— Как так — выбрасывают?

— Ну, выбросили. Пожарники западного сектора стоят с простынями с растянутыми. А лица у гэдээровских пограничников! Полные злобы, ненависти, тупости. Подумай, сами немцы против немцев. Не отпускали бежать своих же братьев к их общим бабушкам. Мне рассказали, один — молодой там парень, лет двадцать — пожалел какого-то малыша. Малыша разлучили с родителями. Ну, он для ребенка растянул колючую проволоку, чтобы тот провильнул. Тут его и застукало начальство. Сфотографирован тот момент.

— И что с парнем?

— С которым? Ну откуда мне знать. Под суд, конечно. Там не сказано, как с ним поступили. Лица людей в окнах. В замуровываемых. Последний раз глядят на то, на что смотрели всю жизнь, — на улицу, газетный киоск… Сейчас в середине города. Да, налей, да… В середине, там бульдозерами проутюжена в четыреста метров полоса пустая.

На полосе — крапива, крысы. Извините, можно вас на минутку? Понимаю, тогда подойдите все-таки, не забудьте, мы пока посидим. На полосе огроменные кролики.

…Да, подумал Вика, недавно видел в Берлине памятник на КПП с этими кроликами, сто двадцать их силуэтов из металла, мечутся по этой страшной памяти, по полосе.

…Кто-то бежал. Закажем графинчик? Как нет? А я говорю, закажем. Порции у них ни в калошу. Кто-то бежал. Рассказы — блеск, как у американцев в боевиках, типичные одиночки против всех. Блеск. Один автолюбитель купил низкую машину. Спортивную. Разогнал и с невестой проскочил под пограничной перекладиной. Могли бы лишиться голов. Гэдээровцы оборудовали теперь все шлагбаумы какими-то вертикальными приспособлениями.

— От каждого такого случая начинаешь сильней понимать, в каком непроходимом говне существуют все остальные.

— Мы вот сидим в дреке, а они, в отличие от нас, драпают.

— Они драпают, Лёдик. Фрицы показывают, что не тонка кишка. А мы после войны не совершаем поступков. Я ведь отважился драпать в Солопове из немецкого плена. Полез под проволоку, подрал себе спину. Потом она три месяца заживала. С партизанами снесся, фальшивые им документы фабриковал. Не боялся тогда. В заминированные подвалы в Дрездене влезать не боялся. Ну, кого я теперь боюсь, объясни?

— О чем ты спрашиваешь. Была война. На войне мы все храбрые. А теперь у всех поджилки дрожат. Я на пленуме Союза писателей выступал — дрейфил. Перед ихней хеврой секретарской. Аж трясся. Хуже, чем в Сталинграде с молитвой в партбилете. Нынче, брат, наши поступки — выпить водки. Выходит, немцы нас храбрее? Один у них удирал с моторчиком, как Карлсон, проплыл двадцать пять км под водой до Дании. Плыл в воде часов пять. Этот Карлсон…

— Знаю, шведская байка о жиртресте с моторчиком в жопе.

Я читал ее вслух Викуше. Обалденное чтение для шестилеток. Вика, впрочем, перерос. Он у нас Жюля Верна уже утюжит, прочел книжек восемь, ты видел? А про Карлсона симпатичная сказка.

— Тебе Лиля подарила?

— Да, говорит — подарю вам последний перевод. Я повез Вике и сам прочитал в поезде. На мой взгляд, неплохо. Может, полюбится нормальным детям. Понормальнее Викочки нашего. Ему только сокровища Флинта.

— То ли там в оригинале неплохо, то ли от Лилькиного перевода неплохо стало.

— Да, похоже, Лиля способна украсить что хошь. Лючия моя к Лиличке на семинар в Москву ездила. Перевод там, редактура, она в этой тематике разбирается. Ну, рассказала, что какой-то образец из Бориса Виа… (нрзб) вышел у них в сто раз лучше, чем оригинал. Может, и с шведским так. Ну где она, обещала быть в семь, уже семь тридцать, а ее нету.

— Кого нету?

— Лили.

— Так давай еще выпьем пока что. А то придет Лиля и начнет мне ладошку на стопку класть. Не дают мне пить. В квартире они вообще спиртного не держат. У тебя какие? Московские?

— Ну да, «Ява».

— Дукатовская?

— Явовская. Кстати, говорят, в следующем году сделают фильтр у этой «Явы». Будет все как за границей.

— Ну, пока не выпустили, дай какая есть. Эти бегства под шлагбаумом, ты говорил, в духе Дюма…

— Нет, (нрзб) дю Тера о Рокамбоне (нрзб, предпол.), матушка мне в детстве читала, а может, с долей фантазии богато пересказывала. Тридцать шесть ребят, в основном студентов, и одна девушка. Шесть месяцев рыли туннель. Прокопали сто пятьдесят метров на глубине больше десяти метров. Спускались по канату из уборной одного дома возле границы. Кончался этот туннель в булочной на Бер (нрзб) уерштрассе. Двадцать восемь человек ушли по этому туннелю. Включая старика-сердечника. Его вытащили из-под земли с синими губами, откачали. И семилетнего пацана. Мне больше всех этот октябренок понравился. Мечта, готовый герой в рассказец. Написать вот начало сейчас, просуществовать еще годков двадцать, найти, пацан уж выросший будет, и дописать, как сложилась его жизнь. Малец сказал, его удивило только, что в туннеле не оказалось чудовищ.

— Объяснили б ему, что чудовища — на поверхности…

— Четверо еще ребят фартовых переоделись в советских офицеров и по всем правилам, откозыряли пограничникам, проследовали через заставу. Компаньонку упрятали в багажник. Красота. (нрзб)

В этом очарование Лёдика. Лучше всего и в разговоре и на письме ему удавалась необязательная болтовня о важном. Эта же легкость — главное в прославленном романе «На линии огня», который принес Плетнёву Сталинскую премию и место в ряду забронзовевших. А Плетнёв в том ряду чего в первую очередь хотел? Самим собой быть. Поругиваясь и порыкивая на ходу, он романтично и вкусно хвалил, критиковал, мимоходом описывал. Выходило ярко и мощно. И неизбирательное родство фронтовое, и окопный хохоток. При людоеде Сталине его хвалили. При оттепельном Хруще обнаружилось, что он начальству не по нраву. Кукурузному рыльцу Плетнёв-легкогляд не приглянулся до такой немоготы, что, выбачайте, панове, вытекло, что Лёдик-то диссидент, хочь и сам цього не знае… Что ж, он и оперся на диссидентскую тросточку. С «потусторонними» корреспондентами оказалось веселей еще. А власть как будто была создана для того, чтоб он над ней потешался.

Стал развлекаться и поругивать. Читателей очаровывать интонацией.

Не все очаровывались и не всегда — вот это он недоучел.

Пока руготня касалась СССР и вышучивались советские порядки, шло идеально. Но когда, эмигрировав во Францию, Плетнёв завел себе моду прохаживаться по местным нравам и ругать их «идиотскими», когда повадился костерить «беспричинные забастовки, оголтелые манифестации, идолопоклонство перед заезженными до истеричности левацкими лозунгами», он тем самым зарекомендовал себя, это случалось со многими эмигрантами из России, реакционером. Не устоявшим перед искушениями капиталистического общества, купившимся. Из-за этого бывшие французские покровители вроде Натали Саррот отвернулись от него. Издательства на Западе прекратили его печатать. Самозацикленность: не интересоваться местной средой, не учить язык, ограничиваться потреблением, судить обо всем априори — присуща третьей волне эмиграции. Исключение составил Бродский. Солженицын — ох, его интересует только то, что с ним самим происходит да с историей российской и советской. Внешнего мира он не понял и даже не соприкоснулся с внешним миром. Однако Солж, как ни кинь, все-таки Нобель, так что хоть нравится он мало кому, раздражает всех, тем не менее проблем напечататься у Солженицына нет и не будет. А у Лёдика возникли с печатаньем проблемы. Но тут он умер.