Елена Костюкович - Цвингер Страница 74

Читая это, конечно, заснуть тоже навряд ли получится. А если засну и придут призраки детства? Ну да и пусть! Добро пожаловать, Мило-Васильковская. Милая. Но пусть не снятся ни Тоша, ни Наталия.

За столик к Жалусскому и Плетнёву тут как раз подсаживается та самая приятельница, которую они ожидали и с радостью, и с опаской — Плетнёв видел в ней угрозу спокойному питью.

— С Пушкинской площади. Мы встретились у «Маяковки», прошли по улице Горького до Пушкинской.

— Много было людей, Лиля?

— Площадь просто кишела. Но все как зрители. Не как участники. Милиции было больше, чем всегда. Черные «волги» в ряд у тротуаров и в соседних переулках. И множество гэбэшников переодетых. На несколько секунд развернули транспаранты. Все закричали, милиция засвистела. Кого-то затолкали в машину.

— Когда это происходило?

— Да только что, в шесть. Корреспондентов иностранных… Я видела знакомых французов.

— Лиличка, кстати, у вас в Париж не предвидится оказии?

— Нет, Сима, Вернаны недавно были и уехали. Другие знакомые не собираются. Я надеюсь поехать по их приглашению, но когда это будет и выпустят ли — как всегда, покрыто мраком неизвестности…

— У нас с зятем сообщения нет полтора месяца. Письма не доходят, не звонит. Посчитали — не слышим его уже шесть недель.

— Проявится, куда он денется. И вообще я уверена, что если уж им разрешили расписаться, Лючию выпустят рано или поздно. И ее и ребенка. Это же официальный брак.

— Да, правда, но вот уже полтора года она мается.

— А мается она? Действительно? Мне писала недавно Лера…

— Да, Лера говорит, что ей не удается Лючию понять.

— И мне писала как раз, жаловалась, что Лючию разгадать очень трудно.

— Трудно, трудно. Вроде бы нацелена на отъезд, но, понимаете, как автомат. Ребенка, да, учит французскому. При этом до недавних пор брала рефераты в ИНИОНе, работала в спецхране. Хорошо, вдруг кому-то из нас в голову пришло, что это же получится допуск. С них станется потом заявить, что Люка невыездная.

— Так пресеките немедленно ИНИОН.

— Уже пресекли. Теперь никакой другой работы нигде найти не может. Сидит дома. Угрюмая.

— По-моему, Симчик, извини, что я тебя перебиваю! И ты извини, Лиличка! Я думаю, Люка угрюмая не от того, что выехать не может, а от того, что выезжать боится. Зануда все-таки этот Ульрих, как я не знаю что. Я и в Париже при первой встрече о нем подумал, вот зануда. И в Киеве с трамваями…

— Лёдик, ты же сам с трамваями его заводил.

— А как я мог не заводить. Он начал про свою Женеву, что там был первый трамвай в Европе. Я должен был ответить про Киев — что первый в России. В Одессе, Твери, Екатеринославе — везде трамваи появились позже! В Москве и Петербурге вообще бог знает когда. Первей всех были киевские, наши! Видели бы вы, какие это были красавцы. Пульманы. Ты их не видел, Сима, ты еще жил в Житомире. И ты не видела, Лиличка. С тремя открытыми площадками. Они были роликовые. И только потом их перевели на дугу. А Ульрих помнит только дуги! Что Ульрих вообще может помнить, моложе нас, и рылом не вышел нас поучать!

— Мы с Ульрихом, извини, одного года, Лёдик. С чего ты взял, что он меня моложе?

— Ой, это ты извини, Лиличка, я имею в виду, что ты тоже нас значительно моложе. А мы с Симой застали еще ролики. Ролики были гораздо интереснее. Ролики соскакивали. Нам иногда вожатые разрешали за веревки дергать, на место их возвращать.

— Уселся, Лёдик, на конька, теперь тебя ни на какую тему сдвинуть невозможно…

На самом деле именно благодаря этому коньку Лёдик в первый день в Киеве всех спас от неловкости. С присущей грацией. Ульрих-то не знал, как повернуться. Свататься прежде не приводилось. Русский язык забыл, кроме лагерного. Ульриху предъявили Вику, буравя женихово лицо пытливыми взорами. При этом Люка отвернувшись вышла из комнаты. А Ульрих и глазом не моргнул. Облапил Викочку в пышные объятия: «Лючия — уже давно моя жена в мечтах! Он — уже давно мое дитя!» Семейные шерлокхолмсы соображали как могли. Люка молчала. Все терялись в догадках, размышляли и толкли воду в ступе. Сима ел глазами Ульриха и сопоставлял тапирьи Ульриховы черты с Викиной мордочкой. А Лера взмахом ресниц закрыла обсуждение. Она мгновенно поняла: нет никакого отцовства, но это ничего не меняет. Прибыла Люкина судьба. Каменная стена, за которой ее дочери, если получится, выпадет счастливо век жить. Поэтому Лера и порадовалась, и погрустила, и попугала себя, и выпила винца, и чуть пококетничала с приезжим иностранцем, и звенела бокалами, смехом, глазами сияла своими синими. И всех спасал Лёдин фронтовой говорок с сочными непечатными вкраплениями.

Славно же Лёдику потом отплатил в Париже Ульрих. Неприятием и непомощью. Не поехал встречать в аэропорт. Виктора не пустил. А когда-то Плетнёву обещал с три короба поддержек. Но после смерти Лючии Ульрих ничего поделать не мог с собой: ненавидел Плетнёва. Клеймил… И тем сильнее потом раскаивался после его смерти, неожиданной, вполне возможно — насильственной. Такой же страшной смерти, как Люкина.

— Ну, это ты, Лёдик, считаешь этого Ульриха занудой. А я уверена, важней всего — чтобы Симина дочка его любила. Ей с ним жить.

— Да это тоже вопрос. Мы с Лерой и Симой долго говорили, пытались анализировать ситуацию, говорили в Киеве, даже не один раз, помнишь, Сима? Телефон-то она ему не дала при первом знакомстве. Он ко мне в Париже подобрался, из меня сведения вытянул. Но она-то, она, Лючия, с ним знакомиться тогда в Москве, скорее всего, не собиралась…

Да, это был не сказочный рыцарь, а потертый и одышливый, грузный сорокатрехлетний экс-зэка с нудным нравом. Лёдик не расположился к нему с первого знакомства. И утверждал, что Люка тоже.

Интересно, что думала сама мама.

Привыкла, притерпелась? У них было полное взаимопонимание. Это и Вика помнит. Все потому, что Ульрих умен. И до чего умен. Знает, как кого к себе расположить. Чтоб, например, с первых парижских недель утвердиться, стать Викторовым отцом (он с первого дня так вел себя и намекал, будто вправду отец! Вику это злило), Ульрих действительно нашел гениальный ход. Взял Вику, и съездили в Роттердам на завершающий матч Кубка кубков. И Виктор тогда впервые увидел игру «Милана» под управлением жирного, жовиального Нерео Рокко. Увидел — и обомлел. И сердце им отдал целиком, Нерео Рокко и «Милану». Лет на двенадцать. Хотя не только Рокко. Изрядная доля сердечной любви совершенно обоснованно досталась и Ульриху.

Люка не опровергала намеков Ульриха на отцовство, но и не поддерживала. При ее жизни оформить усыновление не успели. А после Люкиной смерти Ульрих Вику все-таки, как знаем, заграбастал-усыновил.

Да, Вику и Ульриха соединила крепкая родственность. Но сколько бывало и раздражения. Особенно в переходный возраст. Да и по складу души различались. Ульрих с мамой были гораздо сроднее. Оба точные, суховатые. А с Виктором, если б не большая любовь к нему Ульриха, вряд ли бы удалось наладить контакт. Ульрих без того не может, чтобы все не обдискутировать, не обмямлить. Маниакальный педант. Как уберет, пойди найди, куда он передислоцировал, скажем, тапки. В доме декартовская геометричность.

— Чем аккуратней разложены вещи, тем неопределимей, чем, кто и когда в этом пространстве занимался!

Вздымая лютеранский палец вверх, Ульрих обучал Вику на практических случаях:

— Вечером седьмого сентября сорок третьего немцы проведали о местонахождении Муссолини исключительно благодаря идиотской шифровке из Аквилы, направленной шефу итальянской полиции Сенизе. Начальник римского гестапо Каплер знал этот шифр! Несоблюдение инструкций, видишь, Виктор, губит кампании, а также государства и самих несоблюдающих!

У Виктора висит подаренная Ульрихом картинка: искаженное ужасом лицо тонущего моряка. Подписано: «Сболтнул — затонул». Loose lips sink ships.

— Кто-то сболтнул, конечно. И не удалось охранить маму, при ее бесспорной аккуратности. И при моем опыте. Опытность и подвела. Я был гнусно уверен в себе. Думал — ну хочет сотрудничать с «Посевом» и «Ардисом», ну пусть редактирует. Наметится угроза или что, я уловлю и включусь. И в мамины дела не лез, не проверял, не допытывался… Кто знал, что от Плетнёва потянется контрабанда? Через Люку? Что весь риск ляжет на нее?

В горле пересохло, резь в глазах. Виктор дорого бы дал за чашку горячего чаю, да нет сил готовить себе. Хотя во «Франкфуртере» имеется на столике в номере все необходимое… Ладно, будем читать дальше, это отвлечет.

— Что еще у вас новенького тут в Москве?

— Премию КГБ Саше Галичу только что дали.

— Это шутка, Лиличка?

— Какая шутка, правда. За фильм «Государственный преступник». Премию КГБ.

— Неисповедимы пути твои, господи. А как вообще Саша?