Патрисия Корнуэлл - Реестр убийцы Страница 8

Бентон молчит. Подошвы шаркают по тротуару. На улице шумно — люди выходят из ресторанов и баров, громко переговариваясь, смеясь, мимо, чуть не наезжая на них, проносятся автомобили и мотороллеры.

— Дрю по-итальянски не говорила, так мне сказали. Может быть, знала пару слов, — добавляет Скарпетта.

На небе зажглись звезды, мягкий свет луны падает на Казина-Росса, дом, где в двадцать один год умер от туберкулеза Китс.

— Или же он преследовал ее. А может, был знаком с ней раньше. Мы не знаем и скорее всего никогда не узнаем, если он не сделает это снова и не попадется. Ты будешь со мной разговаривать? Или мне продолжать монолог?

— Не знаю, что, черт возьми, у тебя с ним такое, если только ты не пытаешься наказать меня таким вот образом.

— С кем?

— С этим, чтоб ему провалиться, капитаном. С кем же еще?

— Ответ на первую часть вопроса: у меня с ним ничего, и ты просто смешон, если думаешь иначе, но к этому мы еще вернемся. Меня больше интересует та часть твоего заявления, где речь идет о наказании. Поскольку раньше за мной такого не замечалось. Ни в отношении тебя, ни кого-либо еще.

Они начинают подниматься по Испанской лестнице, чему никак не способствуют ни уязвленные чувства, ни выпитое в немалом количестве вино. Тут и там обнимаются влюбленные. Молодежь шумит, веселится, дурачится и не обращает на них ни малейшего внимания. Вдалеке — кажется, не ближе мили — светится огнями громадина отеля «Хасслер», возвышающегося над городом подобно дворцу.

— Наказывать людей не в моем характере, — продолжает Скарпетта. — Чего нет, того нет. Защищать себя и других — да, а наказывать — нет. Тем более тех, кто мне дорог. И я бы никогда… — она переводит дыхание, — не стала наказывать тебя.

— Если хочешь видеться с кем-то, если тебя интересуют другие мужчины, винить не буду. Но ты скажи. О большем я не прошу. Не выставляй это напоказ, как ты делала целый день сегодня. И вечером тоже. Не надо играть со мной в эти долбаные школьные игры.

— Напоказ? Игры?

— Он же так и крутился вокруг тебя.

— А я крутилась, пытаясь от него отделаться.

— Вился весь день. Чего только не делал, чтобы подлезть поближе. Пялился на тебя. Дотрагивался. И все у меня на глазах.

— Бентон…

— Я же вижу, он хорош собой, ну, может, и тебя к нему потянуло. Только вынести это выше моих сил. У меня на глазах! Будь оно неладно!

— Бентон…

— То же, что и с тем… как его там? На вашем Глубоком Юге. Откуда мне знать?

— Бентон! — Молчание. — Что за чушь ты несешь! С каких это пор, скажи на милость, ты вдруг стал беспокоиться, что я тебя обманываю? Да еще так ловко.

Ни звука. Только звук их шагов да шумное дыхание.

— Единственный раз, когда я была с кем-то, — это когда думала, что ты…

— Умер. Верно. Тебе сообщили, что я умер. А через минуту ты уже трахалась с парнем, который тебе в сыновья годится.

— Хватит! — В ней поднимается злость. — Не смей.

Он умолкает. Тема сфабрикованной смерти, когда ему пришлось исчезнуть по программе защиты свидетелей, слишком деликатна и опасна, чтобы продвигать ее даже после выпитой практически в одиночку бутылки вина. Ей пришлось нелегко, и Бентон, понимая это, не рискует обвинять ее в эмоциональной жестокости.

— Извини, — говорит он.

— Так в чем все-таки дело? Господи, эти ступеньки…

— Наверное, тут уж ничего не изменишь. Как ты там говорила… Пришло, ушло и не вернется. Ничего не изменить, нужно признать неизбежное.

— Не желаю ничего признавать. То, что я говорила, касается мертвых. А мы не мертвецы. Ты сам только что признал, что всегда был жив.

Оба запыхались. Сердце у нее колотится.

— Извини. Мне и вправду очень жаль. — Он имеет в виду прошлое, свою сфальсифицированную смерть и ее порушенную жизнь.

— Он был излишне внимателен. Навязчив. Ну и что?

Бентон привык к тому, что другие мужчины оказывают ей внимание; раньше его это нисколько не цепляло, скорее даже забавляло, потому что он знает, кто она и кто он, знает, какая за ним сила, и что ей приходится терпеть то же самое — женщин, которые поедают его глазами, трутся о него, бесстыдно предлагают ему себя.

— Ты устроила в Чарльстоне новую жизнь. Не представляю, чтобы ты отказалась от нее. И поверить не могу, что ты это сделала.

— Не можешь поверить? — Ступенькам как будто нет конца.

— Зная, что я в Бостоне и не могу уехать на юг. И что нам теперь делать…

— Тебе — ревновать. Ругаться. Ты никогда не говорил «трахаться». Господи, ненавижу эти ступеньки! Воздуха не хватает. Но тебе нечего опасаться. И раньше ты никогда не вел себя так, будто боишься кого-то. Что с тобой такое?

— Я слишком многого ждал.

— Ждал чего?

— Не важно.

— Конечно, важно.

Они поднимаются по кажущейся бесконечной лестнице. Разговор прекращается, потому что эти отношения слишком важны, чтобы обсуждать их, когда оба запыхались, выбились из сил и едва дышат. Скарпетта знает: Бентон сердится, потому что напуган. В Риме он ощущает свое бессилие. Он чувствует, что ничего не может изменить в их отношениях в Массачусетсе, куда переехал с ее благословения, чтобы не упустить шанс поработать судебным психологом в госпитале Маклина при Гарвардском университете.

— О чем мы думали?! — Ступенек больше нет, и она берет его за руку. — Идеалисты. Как всегда. И если хочешь держать меня за руку, будь сам поэнергичнее. За семнадцать лет мы никогда не жили в одном городе, не говоря уж об одном доме.

— И ты думаешь, что этого уже не изменить.

Их пальцы переплетаются. Он переводит дух.

— Как?

— Наверное, я втайне тешил себя надеждой, что ты переедешь. Гарвард, МТИ, Тафтс… Ты могла бы найти преподавательскую работу. Может быть, в медицинской школе или консультантом в Маклине. Или в Бостоне, в офисе судмедэкспертизы. Может даже шефом станешь.

— Нет, к такой жизни я уже не вернусь, — говорит Скарпетта. Они входят в фойе отеля, которое она называет «бель эпок», потому что здесь все из той, изящной эры. Но сейчас они не замечают ни мрамора, ни старинного муранского стекла, ни шелков и скульптур, ничего и никого, включая Ромео — это его настоящее имя, — который днем работает золотым мимом, а по ночам швейцаром. В последнее время молодой и симпатичный итальянец хмур и неразговорчив — устал от допросов по поводу убийства Дрю Мартин.

Ромео вежлив, но отводит глаза и, как мим, не произносит ни слова.

— Я хочу для тебя самого лучшего, — говорит Бентон. — Поэтому и не возражал, когда ты решила открыть собственную практику в Чарльстоне. Но расстроился.

— Ты ничего мне не сказал.

— Я и сейчас не должен был говорить. Ты все сделала правильно, знаю. Многие годы ты чувствовала себя неприкаянной. В каком-то смысле бездомной и даже несчастной после того, как уехала — извини, что напоминаю, — не по своей воле из Ричмонда. Этот засранец, губернатор. Так что на том этапе ты поступила правильно. — Они входят в кабину лифта. — Но только я уже не могу так больше.

Она пытается не поддаваться страху. Страху невероятно, неописуемо жуткому.

— Что я слышу, Бентон? Что ты хочешь сказать? Что мы должны расстаться? Я правильно тебя понимаю?

— Может быть, я имею в виду как раз противоположное.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, только я с ним не флиртовала. — Они выходят у себя на этаже. — Я никогда и ни с кем не флиртую. Только с тобой.

— Откуда мне знать, что ты вытворяешь, когда меня нет рядом.

— Тебе прекрасно известно, чего я не вытворяю.

Бентон открывает дверь апартаментов. У них прекрасный номер — старинные вещи, белый мрамор, каменное патио, в котором могла бы поместиться небольшая деревушка. Дальше — силуэт древнего города на фоне ночи.

— Бентон, пожалуйста, давай не будем ругаться. Утром ты улетаешь в Бостон. Я возвращаюсь в Чарльстон. Давай не отталкивать друг друга, чтобы потом легче переносить одиночество.

Он снимает пальто.

— Что? Злишься из-за того, что я наконец-то нашла подходящее для жизни место? Место, где меня многое устраивает? Где я начала работать?

Он бросает пальто на спинку стула.

— Давай признаем очевидное: это ведь мне пришлось все начинать сначала, создавать что-то из ничего, самой отвечать на звонки и даже прибирать в чертовом морге. У меня нет Гарварда. У меня нет многомиллионных апартаментов на Бикон-Хилл. У меня есть Роза, Марино и иногда Люси. Вот и все. Поэтому на половину звонков приходится отвечать самой. А звонят многие. Газетчики. Адвокаты. Люди, которые хотят, чтобы я где-то выступила. Они видят во мне борца и разрушителя. На днях звонили из Торговой палаты, интересовались, сколько экземпляров их телефонных справочников я желаю заказать. Как будто я только о том и мечтаю, чтобы попасть в справочник Торговой палаты. Как будто я химчистка какая-нибудь.