Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне Страница 8

Ковылявшая по обледенелой Нюрнбергер-штрассе старуха, поравнявшись с закутанной в пальто съежившейся фигурой Фельзена и заметив его недовольное лицо, быстро окинула взглядом улицу и ткнула палкой в сторону аптеки.

— За что это ему спасибо? — сказала она, тяжело дыша и сопровождая пыхтение выразительным взмахом свободной руки в меховой перчатке. — За их дрянной нацистский кофе? А как прикажете печь пироги без яиц? Вот за что его стоит поблагодарить, так это за «Фёлькишер беобахтер» — газета мягче их туалетной бумаги!

Внезапно она замолкла, увидев в распахнувшемся пальто черный мундир Фельзена. И со спринтерской скоростью бросилась прочь по обледенелому тротуару.

Подъехал Лерер в «мерседесе» с шофером. Шофер загрузил в багажник вещи. Они миновали старуху, все еще не одолевшую поворота на Гогенцоллернштрассе, и Фельзен рассказал о ней Лереру.

— Ее счастье, что не наткнулась на кого-нибудь более жесткого, — заметил Лерер. — Наверно, и вам следовало проявить жесткость. Жесткость вам еще понадобится.

— Не со старухами же на улице, герр группенфюрер!

— Выборочность тут — признак слабости, — возразил Лерер и потер стекло толстым пальцем в черной перчатке.

Выехав из Берлина, они направились на юго-запад на Лейпциг, затем по заснеженным просторам в сторону Веймара, Айзенаха и Франкфурта. Лерер всю дорогу не отрывался от бумаг — читал и делал пометки корявым, неразборчивым почерком.

Предоставленный самому себе, Фельзен думал об Эве и не мог припомнить в ней какого-нибудь заметного изменения — все те же долгие вечера с выпивкой, веселым смехом, джазом, любовь, в которой она была ненасытна, ссоры, когда она швыряла в него всем, что попадалось ей под руку.

Казалось бы, ничто не предвещало разрыва, за исключением того случая с еврейскими девушками. После этого она долго была как пришибленная — бледная, робкая, рассеянная. Но это прошло, да и какое это могло иметь к нему отношение?

Фельзен покосился на Лерера — тот напевал что-то, глядя в окно.

В гостиницу на окраине Карлсруэ они прибыли уже в сумерки. Фельзен прилег у себя в номере, а Лерер, заняв кабинет управляющего, принялся кому-то названивать. Ужинали они вдвоем. Лерер казался рассеянным, пока его не позвали к телефону. Вернулся он в приподнятом настроении и заказал коньяк в гостиную к камину.

— И кофе! — громогласно добавил он. — Настоящий, а не эти негритосские выжимки!

Он тер ляжки, грел зад у камина и озирался, словно отвык от обстановки простой придорожной гостиницы.

— Я не встречал вас в «Красной кошке», — сказал Фельзен, пробуя подойти к теме с другого бока.

— А я вас там видел, — сказал Лерер.

— С Эвой вы давно знакомы?

— Почему вы интересуетесь?

— Я подумал, откуда вы знаете о моих прошлых романах. Ведь это она знакомила меня со всеми этими девушками… в том числе и с той, что играла в покер.

— Которая из них?

— Салли Паркер.

— Ее она не упоминала.

— Если бы упомянула, вы бы не предложили мне сыграть.

— Верно. Ну, с Эвой я знаком довольно давно. Еще со времен ее первого клуба, «Голубая обезьяна» — так, кажется, он назывался?

— Никогда не слышал о таком.

— Это еще в двадцатые было, когда она только начинала.

Фельзен покачал головой.

— Так или иначе, — продолжал Лерер, — я, услышав ваше имя, спросил о вас Эву. Она стала вас расхваливать, пока я не дал ей понять, что это не то, что мне хотелось бы услышать. После этого она, конечно, прикусила язык, но все-таки я был группенфюрером СС, знаете ли… так что… — Он снял с подноса коньяк. — Вы не?..

— Что?

— Это из-за фрейлейн Брюке вы не хотели покидать Берлин, верно?

— Нет-нет, — сказал Фельзен, досадуя, что сам загнал себя в ловушку.

— Я имел в виду…

В камине потрескивал огонь, Лерер, грея руки, гладил себе задницу.

— Так что же вы имели в виду? — не утерпел Фельзен.

— Знаете, эти берлинские клубы… женщины… все это не…

— Она же не хозяйка борделя, — сказал, сдерживая гнев, Фельзен.

— Это мне известно, но… вся эта среда… которой свойственна… — Он помолчал, надеясь, что Фельзен подскажет ему слово, но тот молчал. — Распущенность… Вся эта богема… Легкомыслие. Вообще непостоянство всей этой ночной жизни.

— Разве самое известное из собраний нашей партии не проводилось ночью?

— Touche,[4] — хохотнул Лерер, плюхаясь в кресло. — Но сделано это было исключительно для конспирации.

После этого они довольно скоро отправились спать. Фельзен чувствовал себя измотанным и больным. Он лежал на постели, уставясь в потолок, курил папиросу за папиросой, неотступно думая о том, что Эва бросила его, и о том, как ловко она его подставила и смылась.

— Ну и ладно, — произнес он вслух, давя последнюю папиросу в пепельнице, — не она первая, не она последняя.

Заснул он лишь часа через Два, одолеваемый мыслями и видениями. Его преследовал вид голых пяток отца, болтавшихся на уровне глаз. И зачем ему понадобилось снимать башмаки и носки?..

27 февраля 1941 года.

К завтраку они облачились в костюмы. На Лерере был однобортный пиджак из плотной темно-синей шерстяной материи. Фельзен чувствовал себя нарядным в своем парижском двубортном пиджаке темно-шоколадного цвета и в броском красном галстуке.

— Дорогой? — спросил Лерер с набитым ртом, уплетая черный хлеб с ветчиной.

— Не из дешевых.

— У банкиров доверие вызывает лишь темно-синий цвет.

— У банкиров?

— Базельских. С кем, по-вашему, мы должны встретиться в Швейцарии? Вольфрама на фишки не купишь.

— Как и на рейхсмарки, по-видимому.

— Это точно.

— Но существуют же французские франки… доллары.

— Доктор Салазар был профессором экономики.

— Что дает ему право получать плату в иных купюрах, чем прочие?

— Нет. Только право считать, что во время войны лучше всего иметь золотовалютные запасы.

— Вы отправляете меня в Португалию с грузом золота?

— Вопрос на стадии обсуждения. Американцы неохотно предоставляют нам возможность оперировать долларами, поэтому мы начали расплачиваться швейцарскими франками. Наши поставщики в Португалии меняют их на эскудо. Иногда через местные банки швейцарские франки все же просачиваются в «Банку де Португал», а потом на них покупают золото в Швейцарии.

— Не вижу, в чем проблема.

— Это не по вкусу швейцарцам. Их беспокоит утрата контроля над их золотым запасом, — пояснил Лерер. — Вот мы и вынуждены экспериментировать.

— Как же мы перевозим золото?

— На грузовиках.

— Каких?

— Швейцарских. На протяжении всего пути с вами будет вооруженная охрана. Это было не так-то легко организовать. Вы же не думаете, что я больше всего на свете люблю работать с бумагами?

— Не знал, что золото будет перемещаться физически. Я считал, что операция ограничится банковскими счетами.

— Возможно, доктору Салазару нравится… физически… сидеть на мешке с золотом, — сказал Лерер.

— Чье же это золото?

— Не понимаю вопроса.

— Разве немецкое золото не лежит в Рейхсбанке?

— Вы сейчас задаете вопросы, на которые я либо не могу, либо не уполномочен отвечать. Я ведь всего только группенфюрер СС, знаете ли.

К одиннадцати утра они подъехали к неприметному зданию в деловом районе Базеля. Ни снаружи, ни внутри ничто не указывало на его предназначение. За конторкой с одним-единственным телефонным аппаратом сидела красивая женщина лет тридцати. Позади нее вилась мраморная лестница. Лерер о чем-то тихо переговорил с женщиной. Фельзен разобрал только одно слово: «Пул». Женщина подняла трубку, набрала номер и после короткого разговора встала и, уверенно шагая, направилась к лестнице. Лерер сделал знак Фельзену ждать, а сам последовал за ней.

Фельзен ждал, сидя в кожаном кресле. Женщина вернулась и, не взглянув на него, уселась за свой стол. Фельзену потребовались полчаса и все его обаяние, чтобы выяснить, что находится он в приемной Внешнеторгового банка. Название это ничего ему не говорило.

В час дня они с Лерером сидели в ресторане, называвшемся «Братский приют». За столиками, разбросанными на большом расстоянии друг от друга, сидели мужчины, также одетые в темные деловые костюмы. Они заказали четырех poussins[5] на двоих и блюдо картофеля в тесте. Лерер держал в руке бокал гевюрцтраминера.

— Приятно, что Эльзас теперь опять наш, не правда ли? Чудесная земля, чудесное вино. Курятина для него, пожалуй, чересчур нежна: лучше было бы заказать гуся или свинины — поесть от души, по-эльзасски, но мне толстеть нельзя, знаете ли. Так или иначе, это как глоток лета в разгар зимы. Ваше здоровье!