Елена Костюкович - Цвингер Страница 86

Что подумают. Да пусть думают что хотят. Важно быстро расширить сосуды. Коньяк был бы лучше. Потому что есть опасность потери сознания.

Виктор галлюцинирует, видит что-то неясное. Как при подборе очков. А так видно? А так лучше? Наводим на резкость…

Опля! Нет, не галлюцинация. Это было. Было в Киеве, еще до отъезда. Только никогда не вспомнилось. А теперь вдруг четко и ярко, как он застиг маму с дедом в большой комнате. Они ползали по полу на четвереньках. Оба нервно вспрыгнули, но заулыбались, поняв, что это всего-навсего Викочка. Сима катал по ковру полую деревяшку.

— …и при монтаже спектакля можно легко к материалу доступ иметь…

Вика перебил, спросил:

— А ты доску, деда, зачем продырявливаешь?

— Чтоб доски легче были. На гастроли возить. Меньше вес. Но ты молчи, не рассказывай. Это дедушкина секретная придумка, профессиональная тайна.

Вика кивнул, поразмыслил, а потом задал вслед вопрос:

— А они не треснут, когда десять дней будут трясти мир?

Все захохотали, а дед стал тискать Вику, девятилетнего остроумца, и заливисто рассказывать про первые свои оперные спектакли. Как перед открытием занавеса режиссер кричал в рупор: «Венедикт Иванович! (Венедикт Иванович Колесо пел Германа.) Венедикт Иванович, очень слабый диван, пожалуйста, не облокачивайтесь!» Но тот забывал, облокачивался, пружины ему впивались в зад, и он взлетал в пыли под потолок.

Надо же! Тогда они вместе выдумывали способ. Через шесть лет Сима наконец его использовал.

А ведь Вика уже шел когда-то по этому правильному следу. Пытался выведать подробности болгарских гастролей, когда переводил в Милане в мае восемьдесят седьмого на юбилее Стрелера. Тогда приехал эфросовский «На дне». Вика переводил беседы между Демидовой и Стрелером, Губенко и Валентиной Кортезе. А по интересующему вопросу Виктор сумел поговорить только с Ронинсоном, подойдя невзначай в углу, где тот одиноко ел юбилейный торт.

Ронинсон отвечал, что ничего о болгарской поездке с Семеном Жалусским не помнит. Тот что-то делал с декорациями. У актеров с ним мало было общих тем. Конечно, если Виктору интересно, Готлиб может рассказать, почему театр не оказался весной семьдесят третьего в Париже. Как все мечтали о Париже!

— Я думаю, кого-то заподозрили в намерении совершить побег?

— Ну что вы, молодой человек! Что за романтические идеи! Какие побеги! Никто из наших никогда об этом не помышлял, и никаких репрессий по этому поводу не было! Нет, полный бред. С чего вы взяли? Ничего похожего. Все дело в том, что великий и безалаберный кумир, наше горе и отрада, запил, забузил, затребовал дополнительного разогрева. Пришлось его чуть ли не связывать. Настроились-то попасть в Париж, пусть даже под присмотром архангелов, а привелось повидать только братскую Болгарию и возвращаться с дурацкими сувенирами — с какими-то деревяшками фаршированными, в нутро которых были вставлены ампулы с розовым маслом. А, вспомнил дедушку вашего. Он с мимом тамошним болгарским дружил, который к нам ввелся в «Гамлете» на мышеловку. Что-то они на пальцах обсуждали и чертили мелками на полу. Никто из нас с этим мимом не общался. Он ведь ни на каком языке не говорил, даже и на болгарском. И не пил ничего. Что уж нам было делать с ним.

— Кутия — по-русски ящик, — напористо гнет свое тем временем Зофка. — Наследники хотели ящики выбросить, но подумали и нас позвали. А мы сразу приехали, чтоб взять бумагов нашего болгарского мима Пифагора. Это знаменитый, но, увы, мемуаров не взяли. Зато взяли ящики «Половицы Гамлета», из ящика взяли машинописю «Семь ночей» на русском…

— Машинописю… Бесцензурный вариант?

— Ну это не знаем, бесцензурный или цензурный. Мы смотрели в интернете, что книга «Семь ночей» опубликована. Начало текста совпало. Так имя автора — Жалусский. Тогда нашли в интернете, что вы — внук.

— Понятно. Имя Пифагора было и в письме, которое вчера мне кто-то подбросил…

— Не кто-то. Это мы. За юмористическую дружбу.

— За юмористическую. А где вы нашли плетнёвское письмо?

— Взяли в кутии.

— А конверт от него сохранился?

— Лежало просто в книге.

— В какой?

— Просто в книге. Такая французская книга. «История Бипа». Попала случайно.

— А что за книга?

— Просто книга. Какие-то фото. Мы не стали выбрасывать, там автограф. Это даже и продать можно. Вот автограф, если хотите купить. Недорого. Ксерокопия. «Пифагору от Бипа, ne rien voir, ne rien entendre, ne rien dire». И, видите, три обезьянки. Это юмористично. Письмо в книге так внутри лежало, мы взяли его.

Едва заикой не стал от их юмористичности.

«Пифагору от Бипа, ne rien voir, ne rien entendre, ne rien dire». «Не видеть, не слышать, не говорить». Это про пантомиму? Кто же и охранит секрет, если не клоун-молчальник. А не Бипом ли звался, кстати уж говоря, Марсель Марсо… Семьдесят третий год… проверить… проверить, конечно!

— А был у вас Марсель Марсо?

— Какой Марсель Марсо у нас был?

Все как положено. Литературой занимаются, а главных театральных имен не слыхали. Безграмотности окололитературных деятелей сколько ни удивляйся — не измерить ее глубины.

— Это французский пантомимист. Был он в Болгарии на гастролях в семьдесят третьем? То есть в семьдесят четвертом?

— Я никогда не слышала на такой артист. Бельмондо — да…

— Ну, оставьте, не важно. А распечатку гэбэшную где откопали? В Мальпенсе сунули?

— Какую гэбэшную? У нас ничего гэбэшного нет! С чего вы взяли, молим, объясните!

Если Люка планировала эти бумаги из Болгарии вызволять… Или нет. Конечно. Это Лёдик действовал после гибели Люки. Да. Значит, Лёдик попросил своего знакомого — Марселя Марсо…

А почему я думаю, что были они знакомы?

Вика сказал себе: поеду навестить и в упор расспрошу Марсо. Он хоть стар, но живой. Может, вспомнит Владимира Плетнёва.

— Можете видеть материал. — Зофка потянула ему из папки толстую синюю тетрадь. — Оригиналы останутся у нас, мы сняли для вас двадцать листов образцы. Ксерокопии.

Тот же самый чертежный почерк деда. Его карандаш. Хотя чернильным карандашом писали почти все фронтовики… А чем еще?

…Нужно готовить схемы расположения траншей. Назначен нач. строительного штаба. Для того чтобы иметь помещение, первым делом, войдя в избу, приходится разбрасывать топографические карты по всему полу, закрывая его полностью. Тем самым чтобы подчеркнуть отличие специфики своей работы от работы других подразделений. Можно уступать только в случае, если на ту же избу претендует медсанбат или перевязочный пункт. Но с людьми из других частей нельзя церемониться. Другие, может, и могут ночевать под дождем, укрываться в палатках. Но нельзя же готовить схемы расположения траншей под дождем. Чтобы потом намечать, где будут наблюдательные пункты, а где огневые позиции, проезжать на машине и намечать линию траншей следами колес. И в этих траншеях не будет слепых углов.

Это уже звучит совершенно иной голос!

Да, вот это именно дед. Конечно же в Красной армии! Нач. строительного штаба, а прежде был в маскировочной роте. В отдельном рабочем батальоне. Возводил укрепления, замаскировывал технику, ставил светомаскировку. Сооружал фальшивые артбатареи из деревянных чурбаков.

А что за чушь со свастикой и касками мельтешила прежде перед глазами Вики?

Тьфу ты, черт, догадался, точно, да!

Дед записывал не только свою жизнь. Его тетради — это хор чужих речей. Жизней, прикнопленных на бумагу.

На первых листах, вероятно, дед конспектировал воспоминания пленных немцев. Может быть, от них только и уцелело, что эти слова. А может, не пленных, а уже отстрелявшихся, встреченных в Дрездене, в послевоенное время.

О других Сима пишет от первого лица, через «я». А о себе — в третьем лице, зовя себя по имени или фамилии. Сколько мы с Бэром на это насмотрелись в документальной прозе фронтовой, подумал и снова глубоко втянул носом воздух Вика.

Но нос такой, что тяни не тяни — наглухо забит.

Зофка в завершение встречи отбирает синюю тетрадь, вытаскивает из сумочки фотографию: стопки деревянных плашек. Снято сбоку. Видно, что в каждой деревяшке выдолблена полость, а в полость заложены бумаги и тетради. Видны корешки.

— Ну вот. В кутиях мы взяли и эту фотографию. Инвестировали средствы и заплатили. Думали передавать в издательствы. Патентовать сюжет для киноправ. Но вы сами и текстологию сделаете, и опубликуете, и запатентуете сюжет!

— Но почему я это должен покупать? Ведь все-таки я, Виктор Зиман, при рождении Жалусский, — наследник деда. Вы что, праводержателю его же собственный копирайт тем самым пытаетесь продать?

— А кто сказал, что продаем копирайт? Копирайт ваш. Запатентуйте киноправа, мы не патентовали! А бумаги куплены. И вы купите. Мы в них инвестировали средствы. Требуется затраты вернуть.