Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 88

Но Сереха уже знал, как сделать так, чтобы лесные цвета не слились с сиреневым. Надо было сделать ту часть фона, что непосредственно прилегала к фигуре чуть более темной, чем та, что располагалась по краям холста. И нужен был почти неуловимый цветопереход на самой фигуре: от ярчайших, сияющих, даже излучающих свет тонов на лице, плечах, груди и раскинутых в парящем полете руках до бледных, угасающих на ногах и животе. Соответственно и теневые участки должны были быть разных тонов.

Аля держала слово. Она только отодвинулась со своим чурбачком подальше от мольберта и напряженно всматривалась в то, что появлялось на холсте. Серега не замечал ее присутствия. Он делал фигуру — главное содержание картины. Прописать лицо он считал делом десятым, главное — правильно скомпоновать цвета, где надо — размыть, где надо — сделать грань, где-то осветлить, а где-то — подтемнить. При этом руки работали как-то автоматически, будто где-то в Серегином теле стоял некий микропроцессор, уже давно настроенный на эту работу. А в мозгу, как всегда, были линии, оттенки, контуры, зримые и даже осязаемые формы. Всплыла какая-то из фраз, которые Серега говорил своим «мурзилкам» в Доме пионеров: «Представьте себе, что вы — Солнце!» Да, лихо он иногда говорил! «Перед вами лицо человека. В вашей власти сделать его бледным, смуглым, багровым, как у алкоголика, нежно-розовым, как у красавицы. Вы можете сделать одно и то же лицо и красивым, и мерзким — знайте только, как его осветить. Оттените морщины, и тридцатилетний станет стариком. Больше света на лоб — и получится святой или мудрец. Больше тени там же — выйдет шизоид или убийца. Больше тени у глаз — выйдет скорбь…»

Но объяснять — одно, а делать — другое. Словами не опишешь, как сделать тень у глаз выражением скорби, а не следом от кулачного удара. И нельзя объяснить, отчего свет на лбу в сознании зрителя ассоциируется со святостью и мудростью, а не просто со сверкающей лысиной. Это — талант и вдохновение, а они описанию не поддаются.

Аля сидела тихонько, боясь даже громко вздохнуть. Не прошло и двух часов, как она увидела себя со стороны, правда, еще без лица. Но парящая фигура уже готова была выпорхнуть из холста и унестись куда-то в неведомые дали.

Серега собирался взяться за лицо, но тут послышался голос Зинки:

— Эй, молодые, обедать будете?

— Обед — это святое.

Серега наскоро пихнул кисти в банку с керосином, оттер краску с рук и скинул испятнанный халат. Перед тем как начать работать, он снял свой дареный костюм и рубашку и переоделся в обычную свою поношенную одежду, которую привез от Али, вытащив из ящика с грязным бельем. Теперь пришлось опять переодеваться.

Зинка соорудила суп из рыбных консервов, а также колбасу с лапшой. Колбаса, видимо, у нее была привозная, из Москвы, потому что в здешних местах о свободной продаже колбасы вспоминали только старожилы, помнившие времена культа личности. Аля ела с видимым аппетитом, но изредка поглядывала на Серегу, должно быть, спрашивая: «А что это? Тоже необходимо для того, чтобы не стать мещанином и рваться к звездам?»

— Вы как, жениться-то думаете? — поинтересовалась Зинка в лоб. — Или так, погуляете, пока не надоест?

— Пока не надоест, — ответила Аля.

Серега при этом и рта раскрыть не успел.

— А если залетишь невзначай? — спросила Зинка.

— Невзначай дуры залетают, — вежливо улыбнулась Аля.

— А ты, значит, умная?

— Подозреваю, что да.

Зинка подозрительно запыхтела; разговор принимал конфликтный оборот и мог кончиться черт-те чем. Серега счет за благо вмешаться:

— Ты, сестренка, не встревай. Вы сегодня уедете, мы останемся. Нам проще разобраться будет.

— Да уж, вы разберетесь! — Зинка сузила глаза, как щелки, и Сереге показалось даже, что она немного похожа на представительницу какого-то из народов Севера. — От ваших разборов дождешься хорошего! Не хотелось говорить, но скажу: не будет тебе, парень никакой удачи! И помни: полдома мои! Плати мне половину, можешь сюда хоть черта приводить!

— Дался тебе этот дом, — проворчал Домовитое, — будто нам жить негде.,

— Негде, есть где — это дело десятое. Раз он богатый — пусть деньгу гонит.

— Сейчас исполком закрыт, — сказал Серега, — воскресенье! Может, задержишься до оформления?

— Ну уж нет! — проворчал Домовитое. — Она, конечно, если сдурела — пусть остается, а я сегодня снимаюсь. Еще раз за билетами стоять не буду. Мне еще к себе в Тамбов надо.

Зинка посмотрела на него так, что Домовитое немного поежился, будто стоял на мостике своего корабля под ледяным ветром Берингова моря. Это, конечно, метафора: на кораблях вообще-то бывают довольно удобные и укрытые от ветра помещения. Однако храбрый кап-раз, видать, во всяких переделках бывал, умел справляться с бушующей стихией. От его ответного, очень солидного взгляда, Зинка — вот удивительно — то! — резко скисла. Видимо, она уже знала, что домовитовский кулачок размером с дыню «колхозницу» представляет собой весомый, аргумент. И вероятно, то, что этот кулачок вдруг сжался, показалось ей дурным предзнаменованием.

— Да что мне в конце концов, — вздохнула Зинка. — Кошка бросила котят, пусть гуляют, как хотят.

Кулак Домовитова поощрительно разжался. Дальше обедали молча. Странно, но Сереге стало жалко Зинку. Возможно, здесь, перед ним и Алей, она разыгрывала какую-то роль, пыталась создать образ волевой, властной и хозяйственной женщины, похожей на ту, какой была когда-то их мать. Домовитов, из каких-то свою соображений, до поры до времени благодушно позволял ей быть такой. Может быть. И ему самому захотелось предстать перед братом жены эдаким ленивым, сонным мужем-подкаблучником. Однако теперь „спектакль кончался. И выяснялось, что это он хозяин,' отец-командир, грозный, здоровенный мужик, который небось и личный состав, и семейство держит в ежовых рукавицах, и от его голоса по корабельной трансляции чайки на палубу валятся. А Зинка, поиграв в командиршу, превращалась в обычную, замотанную делами бабу, которая вот-вот станет бабкой. И ей приходится до блеска драить квартиру, готовить обед или ужин, слушать надоевшие разговоры о морских делах и по три-четыре месяца жить без мужа. Да еще и получать, того гляди, вот этим кулачком по загривку, если вдруг Домовитову доложат, что она как-то раз сходила в кино с каким-то гражданином.

— Ну, пойдем работать! — произнес Серега, взял Алю за локоть и повел в сарай.

Снова влезши в тряпье и халат, протерев отмокшие кисти, он взялся за волосы и лицо парящей фигуры. Здесь ему потребовался эскиз, сделанный до обеда. Для мелких деталей понадобились тонкие кисточки. Аля, хорошо знакомая с техникой живописи, все же постоянно удивлялась, как этот чудо-Панаев одним небрежным мазком, сделанным как бы случайно, вдруг меняет выражение лица ее нарисованного двойника. Причем это лицо было заметно непохоже на карандашный эскиз. Цвета делали его и более рельефным, и придавали большую выразительность, и, что самое удивительное, делали его неземным. Если на эскизе Аля видела более-менее точную копию самой себя — то есть живой, плотской, зажмурившейся отчего-то женщины, то на полотне рождался некий совершенно иной образ — аллегория, символ, фантазия. В то же время фигура «Мечты», а теперь и ее лицо, казались даже более реальными, чем оригинал. На фоне белой грунтовки эффект кажущегося выхода фигуры из плоскости был уже достаточно велик, и Але даже показалось, что на более темном фоне он снизится. Однако вслух она произнести ничего не решалась. На ее глазах творилось чудо. Ей не хотелось даже на секунду отвлечь на себя его внимание. Пусть творит!

Отвлекли Серегу только Домовитовы. Они покидали этот не слишком гостеприимный дом и постучали в дверь сараюшки.

Серега и Аля вышли.

— Ну, прощайте, — проговорила Зинка, — не увидимся долго.

Серега поцеловал ее в щеку, получил ответный помадно-пудреный поцелуй, кое-как оттертой керосином рукой пожал лапу Домовитова и сказал:

— Семь футов под килем! Правильно сказал?

— Правильно, — одобрил Домовитое, — хотя для моей посуды это маловато. Очень солидная коробка… Не поминайте лихом, живите дружно. На вокзал с нами не ходите. Сами дойдем.

— Я вас подвезу, — предложила Аля. — Ужас, что у вас за чемоданы. Грузите в багажник! И не упирайтесь, товарищ капитан первого ранга!

Мигом довезли Домовитовых до вокзала, сбросили на перрон и даже хотели было подождать с ними поезда, но кап-раз чего-то замежевался, засмущался и заставил Серегу с Алей вернуться домой.

До вечера Серега дописал лицо. Аля долго и прямо-таки зачарованно глядела на эти знакомые и незнакомые черты. Видимо, ей очень нравился созданный Серегой образ, но подходящих слов у нее не было. То есть слова обычные, затертые-заштампованные, конечно, имелись, но произнести их было стыдно.