Эллен Датлоу - Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм Страница 90

Очень давно, лет тридцать назад, у меня был друг, который страстно ждал, чтобы его заметили. Его звали Дэвид Балдандерс. Мы жили тогда еще с двумя знакомыми в одном из самых отвратительных мест, которые мне когда-либо приходилось видеть, и определенно в худшем из всех, которые я снимала.

Наша квартира была двухкомнатной и располагалась в Квинстауне. Четвертый этаж мрачного кирпичного дома, где не было даже лифта. Окна выходили прямо на главную улицу Хайатсвилла, штат Мэриленд. Квартиры здесь населяли, в основном, наркоторговцы и байкеры, которые за свои двести долларов в месяц устроили на первом этаже целую лабораторию по производству «колес» и дешевой «кислоты». Верхние этажи были отданы матерям-аспиранткам и студентам университетов Мэриленда, Говарда и университета Архангелов и святого Иоанна Богослова.

«Богослов», как именовали это учебное заведение студенты, был именно тем местом, куда я приехала три года назад, чтобы научиться актерскому мастерству. Формально меня не исключали вплоть до конца первого курса, но в середине семестра нас с Марселлой, моей соседкой по комнате, выгнали из общежития. В итоге нам не оставалось ничего другого, кроме как поселиться в Квинстауне. Впрочем, наше поведение было нестерпимо вызывающим даже для середины семидесятых. Меня до сих пор изумляет, что университет тянул так долго, прежде чем решил наконец избавиться от нас. Родителям пришлось оплатить весьма немалую стоимость ремонта нашей разгромленной комнаты. Помимо всего прочего, одну из стен там я полностью отвела под рисунок, скопированный с обложки «Трансформеров», а поверх всего этого великолепия буквами в человеческий рост написала: «Je suis damne par I’arc-en-ciel».[59] Спустя годы один знакомый, которому случилось жить в нашей бывшей комнате, сказал мне, что эти слова Рембо проступали на стене после каждой новой покраски, и никто так и не смог понять, что же они значили.

Поначалу наше новое жилище казалось более сносным, чем комната в общежитии, а сам по себе Квинстаун представлял довольно красочный образчик замкнутой экосистемы. Байкеры занимались производством «Черных красоток», которые продавали студентам и состоятельным матерям с верхних этажей. Те, в свою очередь, замысловатыми путями проделывали добрую сотню шагов по свалке из битого стекла и обломков бетона к ресторану Квинстауна, где я работала на выпечке пиццы, с которой они возвращались обратно в свои жилища. Коробки из-под пиццы штабелями громоздились в коридорах, притягивая полчища тараканов. Мой друг Оскар жил в соседнем здании. Каждый раз, приходя к нам домой, он сначала пинком распахивал входную дверь, на секунду застывал на пороге, а потом с театральным видом заглядывал в комнату.

— Вы только послушайте! — раздавался его шепот.

Он один раз ударял ногой по полу, взмахом руки призывая сохранять молчание. Тотчас же до нас доносился звук, похожий на шелест прибоя на каменистом берегу, — то под неровными планками паркета суетились сотни тараканов.

На свете были места и получше, особенно если ты хотел, чтобы тебя заметили.

Как и мне, Дэвиду Балдандерсу исполнилось всего девятнадцать лет. Ростом он был ненамного выше меня, с густой копной длинных черных волос и мягкими чертами лица: округлыми линиями щек, полными яркими губами, обрамленными пушистой черной бородой и усами; у него были немного неровные зубы, пожелтевшие от никотина, маленькие, хорошей формы, руки, серьга в ухе и платок, повязанный на голове на пиратский манер. Дэвид не слишком много внимания уделял одежде: затасканные джинсы, фланелевые рубашки, черные запачканные сапоги с высокими голенищами, громко хлопавшие при ходьбе. Зато глаза его поражали с первого взгляда — фиалковые, обрамленные угольными ресницами, казалось, в них светилась душа. Когда он смеялся, люди невольно останавливались, пораженные низким, похожим на звуки горна, глуповатым — совсем как у Германа Мюнстера — смехом, так несхожим с его мрачноватой наружностью.

Мы познакомились на драматическом отделении университета и сразу же обнаружили поразительное родство душ. Не слишком привлекательные или талантливые для того, чтобы входить в избранный круг честолюбивых актеров, в котором состояла добрая часть наших друзей, мы стали совершенно незаменимыми благодаря способности быть яркими и абсолютно непримиримыми кретинами. Люди начинали смеяться при нашем появлении и хохотать, стоило нам скрыться за поворотом. Но мы с Дэвидом взяли себе за правило всегда смеяться громче всех.

— Черт возьми, ты можешь в это поверить?

Утро, любое, не важно какое, утро: я стояла в коридоре и, не веря своим глазам, разглядывала «зал ожидания» факультета — белоснежные стены, несколько пластиковых стульев и столов, находящихся под чутким присмотром зеркальных стекол секретариата. Именно здесь другие студенты сидели, выкуривая одну сигарету за другой, в ожидании новостей: решающих объявлений о том, кому же достанутся места в пьесах: скот сам призывал торговцев, молил о торговых рядах, о летнем репертуарном театре. Кроме всего прочего, факультет гордился тем, что воспитывал Работающих Актеров — по-настоящему успешный студент мог быть призван обратно на роль статиста в «Днях нашей жизни». Я произнесла свою тираду достаточно громко, чтобы головы всех присутствующих повернулись в нашу сторону.

— Все это похоже на долбаную приемную какого-нибудь дантиста.

— Да уж, но, знаешь, Роди только что получил приглашение от компании «Трайдент», — ответил Дэвид, и мы с хохотом привалились к стене.

Отказы только подкармливали наше презрение, но, честно говоря, они были чем-то куда большим. Через несколько недель после приезда в «Богослов» я почувствовала, что меня безбожно обманули. Я хотела — жаждала, безумно желала приобщиться к Высокому искусству. Так ищет глоток воды в пустыне измученный странник, или очередную дозу — безнадежный наркоман. То же желание снедало и Дэвида. Придя в «Богослов», мы оба ожидали увидеть загадочный Париж двадцатых годов, свингующий Лондон, Лето Любви в Хайте.

Нас дезинформировали.

Мы день за днем посещали уроки ораторского искусства в исполнении жены декана, пробы, на которых обделенные слухом студенты чирикали отрывки из «Волшебного зеркала», классы продвинутой речи, где недели за неделями похожий на борова глава факультета декламировал речь Макдуффа: Все, мои прелестницы? Вы все сказали? — неизменно разражаясь слезами.

И конечно же, «зал ожиданий». Одного взгляда на все это было достаточно, чтобы пробудить во мне непреодолимое желание преподать окружающим стенам урок кувалдой. Все эти самодовольные лица, чуть прикрытые выпусками «Выбора» или «Театрального искусства», аккуратно пришпиленные к белоснежным шлакобетонным блокам листы белой бумаги с перечнями имен: отзывы, списки ролей, результаты вступительных экзаменов. Моего имени там никогда не было, как, впрочем, и имени Дэвида.

Нам не дали шанса, а следовательно, и выбора.

Мы преподали урок кувалдой нашим собственным головам.

На выходных моя соседка уехала к родителям, и, пока ее не было, мы с Дэвидом завалились в ее комнату. Пили водку, слушали Дэвида Лива, снова и снова ставили «Бриллиантовых псов», держась друг за друга, курили, танцевали щека к щеке, а после полуночи решили прошвырнуться в юго-западную часть города, где заброшенные складские здания отвели под помещения для гейских дискотек — «Бюро Находок», «Большая Центральная Станция», «Площадь Вашингтона», «Халф-стрит». Одинокий неоновый пентакль светился на крыше старого издательства «Вашингтон пресс»; до нас доносился грохот выстрелов, сирен, отдаленное глухое ворчание со стороны зловонных берегов вашингтонского Колизея, непрерывный гул и эхо движения поездов, гремящих вагонами в депо у Юнион-стэйшн.

Меня нельзя назвать красавицей. Жесткие от хны волосы усилиями дюжины друзей за три ночи подряд превратились в торчащую во все стороны щетину. Марселла проколола мне ухо при помощи жженой пробки, иглы и бутылки джина «Гордонс». Дэвид предпочитал носить одну длинную серьгу в форме капли, и я иногда надевала ее пару. В другой раз вставляла в ухо безопасную булавку, через нее продевала цепочку и оборачивала вокруг шеи. Ногти в два дюйма длиной покрывала черным лаком и, когда прикуривала от зажигалки «Бик», все время опаляла их пламенем. Я пользовалась тенями и помадой, брала у Марселлы духи, втискивалась в ее дорогущие джинсы, хотя они и были мне слишком малы.

Но большую часть времени моей одеждой оставалась свободная белая блузка или потертая полосатая, похожая на матроску рубашка, тоскливые черные шерстяные брюки, красные кеды, красный бархатный берет, который, когда мне было семнадцать, мама подарила на Рождество. Я постоянно курила «Мальборо», и если хватало денег, то в день уходило по три пачки, а одно время даже могла себе позволить глиняные трубки и табак «Borkum Riff». Трубки стоили доллар за штуку в табачной лавке в Джорджтауне. Слишком хрупкие, они легко бились, а владельцы клуба неизменно докучали мне, думая, что я торчу от какой-то дури прямо у них под носом. Так и было, но «Borkum Riff» тут совершенно ни при чем. Иногда я забывала о макияже, носила армейские хаки и накрахмаленную шерстяную морскую рубашку, которую выловила из мусорной кучи. Кисточкой от туши красила верхнюю губу, а на ноги надевала свои убойные старые ковбойские сапоги, чтобы казаться выше.