Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 91

— Война будет? Мам, война будет? — спрашивал тогда Серега, чувствуя, что и мать, и отец явно встревожены. — Вы на войну пойдете?

— Посмотрим, — ответил отец, — пока не звали…

— Пойдем, — проговорила мать, — вас с Зинкой — в детдом, а сами — на фронт.

Даже сейчас, через столько лет, Серега был готов поклясться, что она не шутила. Матери ведь тогда было еще далеко до сорока. Кто знает, может быть, ей уже виделись в перекрестье прицела пятнистые комбинезоны американцев?

— А они в нас атомную бомбу не бросят? — спросил Серега.

— Могут, — вздохнул отец. — Эх, да если бы война была такая, как прошлая…

— Ничего, — твердо сказала мать, — поди вон, долети еще до нас… Один вон сунулся, разведал… Жалко, что он на меня не свалился! Мужики ему добрые попались, даже по мордам, небось, не набили.

— Набили, — произнес уверенно отец, — чего ж, в газете писать будут, что ли?

— Судить, небось, будут. Как ты думаешь, расстреляют?

— Шпиона положено… Если не расскажет все, что попросят.

Тогда же, на следующий день, бабка Кузьминишна, а также еще несколько старух побежали за солью и спичками. По прошлой войне знали — главный дефицит!

Потом все улеглось помаленьку. Правда, Никита Сергеевич Хрущев тогда разок обмолвился: сказал, что ежели с американских баз и дальше будут к нам залетать американские самолеты, то мы ударим по этим базам. Теперь об этом забыли почти все, а вот Серега хорошо помнит. Прошло всего два месяца после истории с У-2, и произошел тот случай, которого Серега тайно боялся: на Севере, у Святош Носа, советский летчик, капитан Поляков, сбил еще один американский самолет РБ-47, причем четыре американца погибли. Странно, но таких ахов и охов, как в первый раз, эта не вызвало, даже за солью никто не побежал. И днем Сереге не было страшно. Все были вроде бы ничем не обеспокоены, занимались своими делами и даже не вспоминали о тон обмолвке первого секретаря. Только Серега вспоминал и думал: «Неужели вот сейчас, ночью, может все начаться? А вдруг вот сейчас Хрущев отдаст приказ, и полетят наши на Америку… И начнется!» И все пойдет без него, потому что сам он, Серега, маленький, на фронт его не возьмут, и будет он отсиживаться в каком-нибудь бомбоубежище с Зинкой, а мать и отец уйдут и опять будут воевать…

Еще раз подобный страх напал на Серегу два года спустя, в октябре шестьдесят второго, когда по радио прозвучало: «…Будет передано важное правительственное заявление..„» Голос Левитана, должно быть, звучал так же, как в сорок первом, потому что мать скрипнула зубами и выдавила:

— Ну все…

Они тогда опять сидели на кухне и дожидались назначенного часа. Никто ничего не решался сказать, даже мать, потому что уж очень страшная была тишина. Не только у них в доме, но и в городе, наверное. А может, это так представлялось Сереге. И тогда, когда слова «война» не услышали, а узнали, что Хрущев готов убрать с Кубы ракеты, облегчения не наступило. Мать и отец выгнали ребят на улицу, а сами долго и азартно ругались. Судя по тому, что сохранилось в Серегиной памяти, мать считала, что Никита — предатель, а отец — что он поступил разумно. Сейчас, когда он уже кое-что знал о тогдашних делах, ему казалось странным, что мать, именно мать, оказалась такой непримиримой.

Еще год миновал, и был убит Джон Кеннеди. Отчего-то у нас очень жалели этого молодого американского президента. Отец тоже жалел, и Зинка с Серегой, а мать только хмыкнула и сказала:

— Получил-таки за прошлогоднее… Наш брат, снайпер, долбанул.

В шестьдесят четвертом, летом, американцы впервые бомбили Вьетнам, ДРВ, как тогда называли его северную часть. Это была, как казалось Сереге, уже совсем настоящая война. Но и в этот раз все обошлось, по крайней мере, для СССР. Американцы бомбили, вьетнамцы отбивались, в газетах изо дня в день печатали все возрастающее число сбитых самолетов. И Серега привык, что воюют где-то там, а нас, судя по всему, трогать не собираются. Кроме того, он стал старше, взрослее, стал выше отца ростом и был готов, если надо, сам броситься в бой. Его. поколению в небольшой своей части пришлось услышать и разрывы, и свист пуль. Гоша, например, в Чехословакии кое-что пережил. Видел Серега и ребят с китайской границы. Самому ему служба, как уже поминали, дорого не досталась. Просто надел форму, а как рисовал, так и продолжал рисовать. Правда не то, что хотел, а то, что требовалось, и не как хотел, а как надо, но ему это особенно не мешало.

Но вот сейчас, когда прошло уже почти двадцать лет с тех пор, как Серега отслужил, и прошла неделя после перестрелки на шоссе, пришел этот детский, неизъяснимый страх перед… неизвестно чем. Бомбы Серега уже не боялся. Он вообще уже не боялся смерти. Никакой — ни мгновенной, ни затяжной и мучительной. Чуть-чуть хотелось успеть доделать «Мечту» — и все. А страх был, да такой, что била дрожь и липкий холодный пот мокрил тело. Не было ни кошмарного сна, ни каких-либо других устрашающих причин, а страх был. Страшно было даже вылезти из-под одеяла и зажечь свет. Возможно, это тоже осталось с детства. Когда-то, еще задолго до У-2 и Карибского кризиса, мать, желая, чтобы Серега не мешал им с отцом ночью, напугала его:

— Как у нас свет погаснет, чтоб ни шагу в нашу комнату! У нас ночью по полу змея ползает! Холодная, склизкая и ядовитая. Как куснет во-от такими зубищами — так тебе и капут!

И Серега, ложась спать, лет до семи, а то и позже, перед сном тщательно осматривал свою комнату, проверял, плотно ли закрыта дверь, а ночью писал в горшок прямо с кровати, не слезая на пол.

Да нет же этих змей! Даже те, что еще не передохли в окрестных лесах, сейчас спят, забравшись под корни. И страха быть не должно…

Но он есть.

Надо понять, откуда он возник. Все, что понятно, уже не страшно. И Серега по-прежнему, вздрагивая от страха, стал копаться в своем сознании. Это помогло, быстро помогло. Мозг пробудился, подсознательное ушло, дрожь прекратилась. Серега вспомнил всю прошедшую неделю. Да, именно неделю, дни, ночи. На этой неделе он творил, любил и убивал. Он заметал следы и перерождался, он стал двойным человеком. Нет, тот, прежний, Серега не погиб, не застрелился, не исчез. Но в его тело прочно поселился второй — лучше или хуже прежнего, неизвестно. Ясно только, что этот новый — совсем не такой. Все плюсы стали минусами, а все минусы — плюсами. Прежний не лгал бы так много, а если и лгал бы, то плохо, и его легко бы разоблачили. Новый лгал на каждом шагу и даже просчитывал вперед каждую ложь. Прежний написал бы «Мечту» просто так, от скуки. Новый, делая вид, что его не интересуют деньги, умело сохраняя маску равнодушия, уже вычислял прибыли. Прежний страдал бы от боли по убитому ученику, а новый, не стыдясь, пришел сочувствовать к матери человека, которого сам же и убил… прежний только боготворил бы Алю за одно то, что она обратила на него внимание, новый же с холодной головой прикидывал, не стоит ли ему подумать о выгодах, которые несет эта близость. Прежний готов был голодать и холодать, но только не допустить того, что казалось страшным и невероятным — исчезновения Красного флага. Новый все чаще думал, хотя и в глубине души, что ничего ужасного при этом не случится.

Может быть, он все-таки зря остановился тогда на шоссе? Надо было упереть в висок ТТ и нажать — больше ничего. В считанные секунды весь мир исчез бы и ничто более не беспокоило бы — ни совесть, ни страх. И было бы наплевать на то, какой флаг над Кремлем. И не мерещились бы лица убитых, не надо было бы лгать, кощунствовать, и жить не надо было бы. Не было бы того леденящего, что осталось от Митина; гробов, уезжающих в вечность по вполне обычному ленточному транспортеру. Его, Серегу, похоронили бы здесь, неподалеку, на тихом городском кладбище, под березами, на которых уже не первую сотню лет галдели вороны. И возможно, Зинка, поплакав над холмиком непутевого братца, прибрала бы к рукам дом и не мучилась бы теперь сомнениями насчет Али. И не завидовала бы Сереге с его огромными тысячами…

Вот он страх, откуда! От раздвоения. И жить хочется, и помереть. И одно пугает, и другое. Впрочем, теперь уже ничего не пугает. Что будет, то будет. Главное — «Мечта». Ее надо доделать. Любой ценой. Надо ставить голубые и розовые точки на белый грунт, ставить тоненьким острием кисточки, ставить, пока весь фон не будет заполнен ими и не заставит картину стать такой, какой Серега ее задумал. А потом… видно будет. Можно сойти с ума, сесть в тюрьму, застрелиться — как Бог на душу положит. А можно и жить, не соваться ни во что, спокойно и без волнений. Не мучаясь совестью, как ею не мучаются другие. У него есть на это право, он — творец, он — гений. Уже почти признанный.

Ну вот, теперь и заснуть можно.

СОФРОНОВ

Вторник, 31.10.1989 г.

Утром Серега совершил обычную пробежку. Снега не было, но грязи тоже. Утренний морозец сделал землю твердой, как асфальт, она даже позванивала под ногами.