Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 98

— Уже хорошо, — произнес Серега без улыбки, — но на Тинторетто я уже не потяну.

— Сколько у вас омонимов и идеом! — наморщила лоб Джулия. — Я знаю: можно тянуть кота за хвост — это значит тянуть время. Можно «тянуть», то есть лезть в драку. Тянут пиво, дым, и это значит… всасывают. Можно тянуть что-то за собой, как те же бурлаки у Репина. Мне казалось, я знаю все. Теперь — не понимаю. Что можно тянуть на Тинторетто?

— Имеется в виду, что я не дотянусь до его высоты, — пояснил Серега.

— Не знаю, — сказал Серджо, — вы — двадцатый век, а он — шестнадцатый. Это очень разница. Надо сравнивать с теми, кто жил тогда. Если бы вы сейчас сделали «Спасение Арсинои», все бы сказали — у-у! Может быть, сказали: бамбино, делай дальше, еще что-то выйдет. Но вы делаете «Откровение», а до этого «Истина» — новое. Хотя и похожие черты: очень полные женщины…

— Ха-ха-ха! — покатились Аля и Джулия.

— На следующей картине будет худая, — ухмыльнулся Серега.

— Это совсем новое?

— Да я же говорила, неужели забыли? — засмущалась Аля.

— «Мечта», да? — припомнил Серджо. — Значит, сериа философика, «Истина» — «Откровение» — «Мечта»?

— Это не серия, а триптих.

— Но философия, так? «Откровение» — женщина и Иисус. В «Истине» — я видел фото — две женщины. «Мечта» будет тоже женщина. Это философия секса?

— Он грубиян, и я буду его много бить, — пообещала Джулия своему земляку, — а вы не думайте, Сергей, он не очень глупый.

— Не надо бить, — виновато развел руками Серджо, — я ничего не говорил плохо. Картина — не реализмо сочиалистико, так? Но женщины — натуральны, их можно…

— Потрогать, — подсказала Аля.

Серджо кивнул:

— Они есть совсем живые, но аллегориа, си? Мы их видим и говорим: красивая полная женщина идет к Иисусу, а он — на кресте. Это — манифико, это — красиво, это сделано вот так! — Тут он показал большой палец вверх, как его дальние предки, дарившие жизнь поверженным гладиаторам. — Очень ясно, что мысль сложная, так? А я — дурак. Мне нужно объяснять.

— Надо смотреть все три, — произнесла Джулия, — тогда не будешь дурак. Он показал «Истину» — черная: полоса, одна женщина нехорошая, другая — хорошая, а истина — между ними. Какая там? Там, что в «Откровении» тянется к Христу. «Мечта» должна быть прекраснее «Истины». Японец это понял, а ты — нет.

— Да, я глупый итальянец, — сморщил уморительную гримасу Серджо. — Ты уверена, что правильно все поняла? Я ищу глубже, чем… по-русски это как: «прима страта»?..

— Слой, первый слой! — пояснила Джулия. — Ты хочешь увидеть глубже?

— Мне кажется, надо еще рюмочку, — вмешалась Аля, — под салатик.

— Точно! — улыбнулся Серджо. — У вас хорошо говорят: «Без поллитра не разберешься!»

Выпили и съели «салатик».

— Мне кажется, — заметила Аля, — что у Сережи от одной картины к другой нарастает степень идеализации. Вот «Истина» — она есть, по сути, краткое изложение марксистского понимания истины как гносеологической категории: абсолютной истины в конечном счете найти нельзя, можно бесконечно познавать промежуточные, относительные истины. Абсолютная скрыта за непроницаемо-черной полосой, и проникновение туда, в эту черноту, кажется невозможным. «Откровение» как бы отрицает «Истину» — нет, существует некая идеальная сила, которая может разорвать непроницаемое, даровать человеку абсолютную истину. Возможно, тут есть намек и на биологическую смерть, момент которой человеку эта истина открывается… Если это не так, пусть Панаев поправит.

— Похоже, — кивнул Серега, которого стало забавлять все это судилище над его картинами.

— Неоэкзистенциализм? — прикинул Серджо.

— Этого я не знаю, — ответила Аля, — любой «изм» — это ярлык, наклейка, клеймо, наконец. Это философия Панаева. У каждого человека своя философия: в мире пять или четыре миллиарда философий. Но это к слову. Я еще не сказала о «Мечте». Я понимаю ее так: это символ абсолютного идеала. И тут я согласна с Джулией — она, должна быть прекрасней «Истины», в том числе· и той идеальной, что вспыхивает в «Откровении». Ибо! Истина, даже идеальная, несет противоречия и, грубо говоря, состоит в равной мере из добра и зла. У Панаева эти противоположности выражены примерно противоположными по спектральной полосе цветами: алым и голубым. Они есть и в «Истине», и в «Откровении», и в обоих случаях противоборствуют, а в «Мечте» этих цветов не будет, как я поняла из Сережиных задумок. «Мечта» — идеал идеального, чистое добро.

— Не совсем так, — заявил Серега, который даже удивлялся, как можно найти столько всякой всячины в его «мурзильничанье», — там будет и голубое, и розовое, но только раздробленное на точки. Миллион капелек добра и зла.

— А что у вас символ добра? Красное или голубое? — прищурился Серджо.

— Наплевать, — сказал Серега лаконично.

— Сейчас цвета имеют политический смысл, — заметила Джулия, — вы не боитесь, что, увидев красные и голубые точки на белом фоне, кто-то разглядит в этом старый русский флаг? Вчера я видела такой триколор.

— Каждый пусть видит все сам, — отмахнулся Серега, — если кто-то захочет увидеть зло в красном, а добро — в голубом, пусть будет так. А если наоборот — пожалуйста. К тому же такой фон будет издали казаться светло-сиреневым.

— А мне ты об этом не сказал, — пожурила Аля.

— Хорошая мысля приходит опосля. Кстати, насчет чистого добра. Оно, возможно, самая невероятная вещь, какую только может вообразить себе человеческий мозг. Насчет того, что всякое добро изначально несет в себе зло, я полностью согласен. Рождение человека — добро, но в нем заключено зло, ибо он смертен и самим фактом рождения обречен на смерть, а также на физические и духовные страдания. Кроме того, все убийцы, дегенераты, выродки и уроды уже своим рождением и жизнью несут страдания и мучения другим людям, животным, растениям и вообще всему, что способно страдать и чувствовать. С другой стороны, хотя всякое убийство есть зло, но какая мать не решится убить ядовитую змею, если она поползет к колыбели ее младенца? И никто из нас не, осудит ее за вред, наносимый окружающей среде и тварям божьим. Убийство человека человеком особенно ужасает. Например, известный всем гражданин Раскольников Родион — Достоевского, конечно, все читали? — убивший проценщицу довольно зверским способом и сейчас получивший бы за это вышку, возможно, сделал добро. Я уж не беру всякие социальные и нравственные мотивы — их Федор Михайлович там достаточно привел — а возьму чисто врачебный, так сказать. Ведь эта самая старушка могла еще долго и очень мучительно умирать; может быть, ей предстояло целое десятилетие страданий, а Родя ее от; них избавил. Еще пример: мы называем гуманизмом труд врача, спасающего своего пациента. Это Добро. Но ведь от конечной смерти больного спасти нельзя. Можно спасти от перитонита, а выписавшийся из больницы на радостях подхватит СПИД. Или лечение какого-нибудь запущенного рака: больного режут, облучают, колют ему обезболивающие, зная, что сделать уже ничего нельзя. Так сказать, выполняют врачебный долг, облегчая страдания. А человек при этом продлевает свои мучения… С этой точки зрения гуманист не врач, а палач, который одним выстрелом сразу избавляет от всех мук и хворей. Я уже знаю, что мне сейчас скажут. Дескать, все твои заблуждения от неверия в Бога. Не ты определил, когда человеку родиться и когда помирать, а на все воля Божья. Сиди и не рыпайся. Спасай душу, смиряй гордыню, старайся поменьше грешить и побольше замаливать грехи. Призовет, так отчитывайся, а сам без вызова не являйся и никого не посылай.

— Примитивно, — немного поморщилась Аля, — но, в общем, верно. Вот видишь, сама история твоей работы над картинами — это, с моей точки зрения, подтверждение бытия Бога.

— Почему? — в один голос спросили Джулия и Серджо.

— Потому что интеллектуальный уровень, на котором написаны картины, много выше, чем интеллект художника, который их делал.

Серега эту плюху вытерпел довольно спокойно.

— А по-твоему, значит, если не можешь заставить себя лицемерить, то уже и интеллекта нет?

— Я считаю, что интеллект не может быть основан на безверии.

— Вот он, новый русский плюрализм! — восхитилась Джулия не без иронии. — Как интересно!

— Особенно для католиков, — согласился Серджо, — но, пожалуй, я еще раз боюсь увидеть нетерпимость. Я правильно выразился?

— Правильно!сказал Серега. — У нас если не так, то обязательно эдак: лоб в лоб, острием против острия.

— И ты — основной представитель такой точки зрения, — проворчала Аля.

— С чего ты это взяла? Я просто придерживаюсь тех взглядов, которые у меня сложились за сорок лет жизни. Они, конечно, как-то изменились, но ничего особенного с ними не произошло. А у тебя они попросту еще не твои, а навязанные нынешней обстановкой. Начнут пропагандировать в обратную сторону — глядишь, и перекуешься в комсомолку.!