Патрик Несс - Вопрос и ответ Страница 3

Перед глазами появляются сапоги мэра.

— Я тебе не враг, Тодд Хьюитт, — повторяет он. — Просто назови ее имя, и все закончится.

Я делаю вдох и закашливаюсь.

Делаю еще один и наконец говорю то, что должен:

— Убийца!

Тишина.

— Что ж, так и быть.

Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.

Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие-то металлические предметы.

А потом подходит ко мне.

Вот он, мой конец, совсем близко.

Конец.

Прости, думаю я. Прости, прости…

Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.

Прости.

И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.

От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникает в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо-пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.

— Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, — тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. — Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять — ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.

— Лжец, — говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.

Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот — так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.

— А я и не хочу, Тодд, — говорит мэр. — Придет время, и ты в этом убедишься.

Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.

— Придет время, — продолжает мэр, — и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.

От лекарства мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам… Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.

Не в силах сдержаться, я плачу, плачу…

— Пожалста, — рыдаю я. — Пожалста.

Сам не знаю, что я хочу этим сказать.

— Война кончилась, Тодд, — повторяет мэр. — Мы строим новый мир, новый свет. Наша планета наконецто оправдает свое название. Верь мне, Тодд. Когда ты увидишь все своими глазами, ты сам захочешь принять участие в нашем общем деле.

Я молча дышу в темноту.

— Ты мог бы стать вожаком, Тодд. Ты мог бы вести за собой людей, ведь ты особенный мальчик.

Я пытаюсь сосредоточиться на своем дыхании, но чувствую, как меня уносит.

— Откуда мне знать? — наконец выдавливаю я. Мой голос — это хрип, размытое пятно, что-то ненастоящее. — Откуда мне знать, что она вапще жива?

— Знать это наверняка ты не можешь, — отвечает мэр. — Остается только верить мне на слово.

Он снова ждет.

— А если я это сделаю… — выдавливаю я. — Если я вам скажу, вы ее спасете?

— Сделаем все, что нужно, — кивает мэр.

Без боли я вапще не чувствую своего тела. Я кажусь себе призраком, сидящем на стуле, — ослепленным и вечным.

Бутто бы я уже умер.

А если ничего не болит, как понять, что ты жив?

— Мы сами творим свою судьбу, — говорит мэр. — Ни больше ни меньше. Я бы хотел, чтобы ты принял правильное решение и повиновался мне. Я бы очень этого хотел.

Под компрессами — одна чернота. И больше ничего.

Я один.

Наедине с его голосом.

Я не знаю, что делать.

Я ничего не знаю.

(что мне делать?)

Но если есть хотя бы один шанс, хотя бы один…

— Разве это такая уж большая жертва, Тодд? — спрашивает мэр, прислушиваясь к моим мыслям. — Разве новая жизнь ее не стоит?

Нет, нет, я не могу. Он лжец и убийца, нельзя его слушать…

— Я жду.

Ведь она может выжить, он может ее спасти…

— Скоро я спрошу тебя последний раз, Тодд…

Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.

Оно пустое, как и всегда.

Пустая, безжизненная стена.

Все равно что разговаривать с бездной.

Я сам — как бездна.

Отвожу взгляд. Упираюсь глазами в пол.

— Виола, — бормочу я в ковер. — Ее зовут Виола.

Мэр испускает протяжный удовлетворенный вздох.

— Вот и славно, Тодд, — произносит он. — Спасибо. — И поворачивается к мистеру Коллинзу: — В башню его.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТОДД В БАШНЕ

1

ПРЕЖНИЙ МЭР

Мистер Коллинз тычками и пинками гонит меня вверх по узкой винтовой лестнице без окон — все выше, выше и выше. Когда ноги мне почти отказывают, мы подходим к двери. Он открывает ее, заталкивает меня внутрь, а я валюсь на дощатый пол и со стоном перекатываюсь на бок — руки так занемели, что я даже не могу выставить их вперед и смягчить удар.

Открываю глаза и вижу перед собой тридцатиметровую пропасть.

Мистер Коллинз хохочет, наблюдая, как я пытаюсь отползти подальше от края. Я лежу на мостках шириной в досок пять, закрепленных вдоль стен квадратной комнаты. Посреди нее — огромная дыра с болтающимися внизу канатами. Я смотрю вдоль них и вижу гигантскую звонницу, в жизни таких огромных не видал: два колокола висят на одной балке, и в каждом из них, ей-богу, можно было бы жить. В стенах башни прорезаны арки, чтобы звон разносился на всю округу.

Я подскакиваю на месте: мистер Коллинз с грохотом захлопывает дверь и гремит ключом в замке — этот звук не допускает даже мысли о побеге.

Я кое-как встаю и прислоняюсь к стенке, пытаясь восстановить дыхание.

Закрываю глаза.

Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я. Я сын Киллиана Бойда u Бена Мура. Через четырнадцать дней мой день рождения, но я уже мужчина.

Меня зовут Тодд Хьюитт, и я мужчина.

(мужчина, который выболтал мэру ее имя)

— Прости, — шепчу я, — прости.

Через несколько секунд я все же открываю глаза и оглядываюсь. На уровне глаз в стенах проделаны небольшие прямоугольные отверстия, по три с каждой стороны, — сквозь них в комнату падает тусклый пыльный свет.

Я подхожу к ближайшему окошку. Я, как все уже поняли, нахожусь в колокольной башне собора, очень высоко над землей. Прямо передо мной расстилается площадь, где я был только севодня утром — а кажется, что прошла целая вечность. Спускаются сумерки: значит, я валялся без сознания почти весь день, а за это время с ней могли сделать что угодно, мэр мог…

(заткнись, просто заткнись)

Я осматриваю площадь. Она по-прежнему пуста и безлюдна, на ней царит тишина Бесшумного города, который просто взял и открыл ворота наступающему врагу.

Город, который даже не попытался дать отпор.

Мэр подошел, и они как миленькие вручили ему ключи. Иногда слухи об армии так же эффективны, как сама армия, говорил мне мэр, и кто теперь скажет, что он был неправ?

А мы все это время бежали, бежали из последних сил и как можно быстрее, стараясь не думать, каким будет Хейвен и что нас там ждет, но надеясь увидеть рай, надеясь на спасение.

Надежда есть всегда, говорил Бен.

Но он ошибался. Мы попали не в Хейвен.

Мы попали в Нью-Прентисстаун.

Я морщусь — в груди больно щемит — и смотрю на запад через площадь, поверх деревьев и молчаливых домов на водопад, который обрушивает свои воды в долину, и на зигзаг дороги, где я сражался с Дейви Прентиссом, а Виола…

Я разворачиваюсь.

Глаза начинают привыкать к темноте, но в комнате все равно ничего нет, кроме мостков и едва ощутимой вони. Канаты висят посреди дыры, примерно в двух метрах от любого края мостков. Я пытаюсь рассмотреть, крепко ли они привязаны к колоколам — зазвонят ли те в случае чего?.. Я вовсю щурюсь в дыру: что же там на дне? Но в темноте ничего не разобрать. Может быть, и голый кирпич.