Хоуп Мирлис - Город туманов Страница 4

Но за несколько лет до начала нашей истории Луд действительно посетил свой собственный Винкельман, чье имя так и осталось неизвестным, хотя область его исследований не ограничивалась изобразительными искусствами. Он опубликовал книгу под названием «Следы, оставленные фейри в обычаях населения, искусстве, растительности и языке Доримара».

Идея его была такова: в расе доримаритов наличествует несомненная примесь фейри, что можно объяснить лишь гипотезой о том, что некогда доримариты и фейри часто заключали браки между собой. Именно благодаря фейри, с его точки зрения, у доримаритов часто бывали рыжие волосы. Аналогичная тенденция, уверял он, существовала и среди домашнего скота доримаритов. Для последнего суждения у него были известные основания, ибо нельзя отрицать, что время от времени бурая или пестрая корова приносила теленка с синеватой шкуркой, а его помет отливал червонным золотом. Предание же гласило, что в стране Фейри весь скот голубой и что золото фейри превращается в навоз, едва оказывается за ее пределами. Предание также утверждало, что в стране Фейри все цветы красного цвета, и нельзя отрицать, что доримарские васильки иногда оказывались алыми, словно маки, а лилии пунцовыми, как дамасские розы. Более того, этот ученый муж обнаружил следы языка фейри в клятвах доримаритов и в некоторых из их имен. На него, как на чужака, безусловно, произвели странное впечатление возвышенные и пышные, чисто доримарские клятвы: Солнцем, Луной и Звездами, Золотыми Яблоками Заката, Жатвой душ, Белыми дамами Зеленых Полей и Млечным Путем, — срывающимися на едином дыхании с такими домашними ругательствами, как клянусь Грудастой Бриджит; Жареным сыром; страдающими кошками; Кормой Внучатой Тети; и имена, подобные Валериане, Амброзии, Луноцвете в сочетании с такими изысканными фамилиями, как Голодранс, Брехунд или Мукомолл.

Изучив рисунки на старинных гобеленах и древние барельефы, сей искусствовед пришел к выводу, что они изображают флору, фауну и историю страны Фейри, и бросил вызов ортодоксальной теории, объяснявшей изображения странных птиц и цветов не знавшей границ фантазией старинных художников или же несовершенством доступных им изобразительных средств и считавшей, что все фантастические сцены позаимствованы из обрядов старой религии. Нет, настаивал он, любые художественные изображения и обряды должны отражать реальность, а страна Фейри как раз и представляет собой то самое место, где существует то, что мы называем символами.

Выходило, что если антиквар не ошибся, доримарит, подобно голландцу семнадцатого столетия, чадившему своей трубкой посреди тюльпанов и обедавшему на тарелках дельфтского фарфора, приспособил к своему быту торжественное и полное одухотворенности искусство далекой и забытой земли, населенной, по его мнению, отвратительными и злыми созданиями, предающимися странным порокам и исповедующим странные культы… тем не менее в жилах доримаритского голландца, о чем он не знал, текла кровь этих самых злых созданий.

Легко представить себе ярость, которую вызвало в Луде туманном появление этой книги. Издателя, конечно, обложили огромным штрафом, однако он так и не сумел пролить свет на имя автора. Рукопись, уверял он, доставил ему крепкий рыжеволосый парнишка, которого ему не приходилось видеть ни разу. Все экземпляры были сожжены общественным палачом, и на сем дело пришлось прекратить.

Невзирая на то что закон объявлял страну Фейри и все, что связано с ней, несуществующим, все узнали, что любой желающий всегда мог раздобыть плоды фейри в Луде, хотя таинственные создания больше не привозили их со всей помпой привычного ритуала. Никто не пытался установить, каким способом и через чьи руки эти плоды проникают в город; дело в том, что употребление их в пищу считалось отвратительным и мерзким пороком, присущим недостойным ничтожным людям, таким, как моряки с индиговой кожей и пигмеи-северяне, посещавшим самые низкопробные таверны. Конечно, время от времени в ту пару столетий, что протекли после изгнания герцога Обри, случалось, что молодые представители добропорядочных семейств подвергались этому пороку. Однако одно подозрение в подобном грехе означало полный общественный остракизм, который вкупе с врожденным ужасом доримаритов к таковым продуктам, делал подобные случаи крайне редкими.

И все же примерно за двадцать лет перед началом нашей истории Доримар поразила засуха. Людям пришлось печь хлеб из вики, бобов и корней папоротника; болота и озера лишились зарослей тростника, пошедших на корм скоту, а Дола усохла до размеров самого обыкновенного ручейка, как и прочие реки Доримара, за исключением Пестрянки. Во время всей засухи воды в ней не убыло, однако этому не следует удивляться, поскольку река, чьи истоки находятся в стране Фейри, вероятно, обладает таинственными источниками влаги. Но не знавшая жалости засуха выжигала землю, и в сельских краях все большее количество людей покорялось пороку и начинало поедать плоды фейри. С трагическими последствиями для себя, поскольку, услаждая жаждущую гортань, плоды эти производили самый тревожный духовный эффект, и каждый день в Луд приходили свежие слухи (эпидемия — назовем это так — бушевала за городскими пределами) о сумасшествиях, самоубийствах, распутных плясках и прочем буйстве под луной. Однако чем больше ели селяне эти чужеземные плоды, тем больше жаждали их, и хотя признавали, что плоды эти приносят душевные муки, отказываться от них не хотели.

Как плоды проникали через границу, оставалось по-прежнему тайной, и все усилия чиновников магистрата преградить им дорогу не принесли результата. Тщетно изобрели они легальную уловку (как мы уже видели, Закон не признавал существования фейри как таковых), превратившую плоды страны Фейри в некое изделие из пряденого шелка и оттого контрабандой проникающее в Доримар; тщетно разили они словесными молниями в Сенате всех контрабандистов и обладателей развращенных умов и грязных привычек — плоды фейри продолжали поступать в страну, втихомолку и надежно удовлетворяя потребность в них. А потом, с первым дождем, пошли на убыль и спрос, и предложение. Однако о беспомощности магистрата в этом национальном кризисе так никогда и не забыли… «Ты — человек безответственный, как чиновник в великую сушь» — фраза эта стала пословицей в Доримаре.

Дело в том, что правящий класс Доримара был не способен справиться с любой серьезной ситуацией. Богатые торговцы Луда туманного, потомки людей, совершивших революцию и ставших наследственными правителями Доримара, к этому времени превратились в кучку праздных и обленившихся, самодовольных и склонных к развлечениям джентльменов, сердца которых не могла растрогать никакая трагедия — как, впрочем, и сердца их предков — однако лишенных золотых качеств ушедшего поколения. Класс, еще стремящийся утвердить себя, найти свою подлинную форму, пока остающуюся скрытой, как изваяние в блоке мрамора, в жестком и неподатливом материале самой жизни, должен по самой природе вещей отличаться от того же самого класса, когда резец и молоток уже отложены, и он сделался таким, каким старался стать уже давно. Например, богатство перестало быть в Доримаре изысканным и экзотичным цветком. Оно натурализовалось в Доримаре и сделалось теперь выносливым многолетником, послушно обновляющимся из года в год и не нуждающимся в уходе садовника.

Богатство родило досуг, эту брешь в прочной кладке трудов и дней, в которой находят себе место мириады мелких цветков, — и хорошая кухня, и сверкающая лаком мебель красного дерева, и модная одежда, которая, подобно барочному бюсту, фантастична одним своим остроумием, и фарфоровые пастушки, и юмор, и бесконечны шутки — все материальные и духовные игрушки цивилизации. Тем не менее они во всем отличались от игрушек той, прежней цивилизации, до сих пор загромождавших чердак дома Шантеклеров. В тех вещах угадывалось нечто трагическое и чуточку зловещее; в то время как проявления современной цивилизации подобны фонарю — фантастическому, но уютному.

Таковы были люди, в чьих руках находилось благосостояние страны. И следует признаться, они совсем немного знали о тех обыкновенных людях, от лица которых выступали, и еще менее интересовались ими.

Например, они и не подозревали о том, что память о герцоге Обри все еще жива в стране. Вполне законных детишек именовали здесь «отродьем герцога Обри»; увидев падающую звезду, старые женщины говорили: «Опять герцог Обри выстрелил по оленю»; а в годовщину его изгнания девушки бросали на счастье в воды Пестрянки венки, сплетенные из двух растений, присутствовавших в гербе герцогов — плюща и пролески. Герцог оставался реальным существом для страны и народа; реальным настолько, что, когда в чане обнаруживалась течь или когда запертая в конюшне лошадь поутру обнаруживалась в поту и пене, некоторые мошенники из сельских работников пытались избежать наказания, клятвенно сваливая вину на герцога Обри. Не было такой фермы и селения, где, по крайней мере, один из жителей не мог присягнуть, что видел его в канун Иванова дня или одной из ночей зимнего солнцестояния, скакавшего мимо во главе охотничьей кавалькады из фейри под звон бесчисленных колоколов и под развевающимися на ветру знаменами.