Вадим Чирков - Ликующий джинн Страница 4

Во дворе учишься языку, который не преподают ни в одной школе, который не услышишь ни у одного репетитора. Ты можешь сказать, уходя: "Ну, я погоал хомать", и тебя поймет каждый.

Здесь узнаешь (или увидишь), какими должны быть прическа, трузера, майка, шузняк, тату и пирсинг.

Во дворе ты можешь показать народу новый лейбл, новый плеер, новый диск, новый PSP c набором игр и всем, чем угодно, новые батарейки… стоп! Дальше нельзя, дальше идут молстар, снолуч и невидяйка.

Во дворе тебе не 12 лет, а СТОЛЬКО, СКОЛЬКО И ОСТАЛЬНЫМ. Да, во дворе ты не "мальчик", не "эй, пацан!", а кент, кореш, перец, чувак, браток, братиша, иногда молоток, — от этих прекрасных слов становится тепло на сердце.

Во дворе тебе дадут кликуху и по ней ты поймешь, как ты выглядишь (кем ты смотришься) в глазах остальных.

Во дворе они сидят не на сидениях скамеек, как остальные обитатели двора, а на спинках. Старики, увидев их на насесте, плюются и уходят подальше, а то и, донельзя огорченные, махнув рукой, совсем, домой — чтобы не видеть и тем более не слышать юнцов. Вмешиваться "в это безобразие" они не рискуют, у них от перепалки с "распустившимся донельзя молодняком" может подняться кровяное давление.

…Так что же все-таки вечерний двор для ребят? То же, чем была и остается для взрослых кухня, — на кухне, под ароматы томящегося в духовке гуся, делятся самыми ценными наблюдениями и мыслями, здесь даются самые точные оценки произошедшему и происходящему в мире и стране, здесь, на кухне, — и во дворе, где темно и с соседних скамеек доносится дымок сигарет (да еще слышится негромкая музыка), — откровенничают, случается, до донышка… здесь открываются глаза на мир, прочищаются от всякой дребедени мозги, — чего никогда не смогут сделать ни книги, ни телевизор, ни школа.

Да, запрет на вечерний двор был болью Славика; даже Каллош там ошивался, впитывая своими музыкальными ушами все, что говорилось на скамейках, на скамейках, где сидели не на сидениях, а на спинках…

Расширитель Проблем

Да что Каллош! Был ведь еще и Владька Скрябин со странным прозвищем — Момент Истины.

На скамейке приживается не всякий. То есть, сидеть-то какое-то время на ней можно, даже заговорить — ответить, например, если спросят, или сказать что-то свое, рассказать… Но вот примут ли твой ответ или рассказ — это неизвестно. Могут и не принять. Могут пропустить мимо ушей, если ты сказал не то и не так. И тогда, в следующий раз, тебя и не спросят, а если заговоришь, перебьют, будто тебя и нет на скамейке.

Владик Скрябин, тихий мальчик, приходил на скамейку нерегулярно. Кидал "привет!", садился (на сидение, а не на спинку) и сидел тихо, почти незаметный.

Но вот какой был у него особый здесь авторитет. Идет на скамейке разговор или спор, наступает все-таки пауза и во время паузы кто-то вдруг спрашивает у Владика:

— Владь, а вот что такое звон?

— Крик предмета, — звучит тихий голос.

Скамейка — вся — замолкает.

— А… дурак?

— Это колесо, которое застряло.

Все переглядываются.

— Дает про колесо, а, люди? — роняет кто-то.

— Захлопни коробочку. Владька, а что ты скажешь насчет… — подыскивается слово, — насчет ну… просто дыры?

— Ну, это известно: яма воздуха.

— Владь, кому известно?

Владька — видно в темноте — пожимает худенькими плечиками.

— Всем. Это же элементарно.

— Ватсон, — добавляет кто-то.

— Слышь, Владь… а… а…

— Да рожай же!

— Владь, а… вот дедушка?

— Учебник для маленького, — следует ответ, — но он его быстро раздербанит.

Скамейка дружно смеется. Вот так формула!

— А… погода?

— Импульс природы.

— Импульс… — примеряет кто-то слово.

На скамейке полагается возражать, полагается спорить, но Владьке не возражает никто.

— Дает, — сообщается самая верная оценка его ответам.

— Дает, — соглашается скамейка.

— Владька, а что ты скажешь… ну… вот… кто такие философы?

Владик отвечает без раздумий:

— Расширители проблем.

После этого ответа на скамейке наступает молчание, как после, например, сложного вопроса, заданного учителем всему классу.

Чтобы окончательно убедиться в уникальности ответов шестиклассника Владика, ему задается глобальный вопрос:

— А что такое атомная бомба? -

Все замирают.

— Гриб, — следует ответ. — На том свете.

— Мамочка моя! — не сдерживается кто-то.

И скамейка на хорошую минуту снова замолкает. Над головами сидящих от просветления, какое вызвали Владькины ответы, засвечиваются, кажется, нимбы, как над головами святых. Скамейка начинает походить на Тайную Вечерю.

— А что…

— Ты смотри…

— Гриб — точно!

— И ведь на том свете, люди…

— Где ты всего этого набрался, Владь?

— Нигде. Это же всем ясно…

Кто-то догадывается задать последний вопрос:

— Владь, а что ты скажешь насчет… ну… нашей скамейки?

— Клуб вечерних попугаев, — бросается горсткой точных слов Владька.

Все переглядываются, проверяя безжалостные слова., которые как бы нависают над ними.

Вот какие личности бывают на вечерней скамейке. И всего этого Славик лишился на долгое-долгое время.

Вполет и Невидяйка

Днем, когда родители были на работе, у Славика находились все же полчаса-час для двора.

Невидяйку надо было испробовать еще на ком-то, в конце концов она ведь была придумана для игры. На ком-то не таком страшном, как Брысик. Славик долго перебирал объекты следующего эксперимента, пока не остановился вот на ком.

Во дворе жил ничейный приблудный пес со странным именем "Вполет!". Историю этого славного имени знали только дворовые старики и иногда кому-нибудь рассказывали. Еще в 60-е годы, когда в Советском Союзе запустили в космос первое живое существо, собаку Лайку, мальчишки этого двора назвали призывом "Вполет!" пригретую ими шавку. Это было, конечно, здорово. Лайка еще летала, а другая собака уже готова была занять место в космической капсуле и сделать виток-другой вокруг Земли. Их собака. Новое имя она освоила в два счета и летела к кому-то, стоило ему крикнуть "Вполет!", со всех ног. За эту готовность к подвигу ее ценили и всегда чем-нибудь угощали. А она виляла хвостом. В полет так в полет, лишь бы кормили…

Героической собаке соорудили конуру из картонных коробок; в благодарность за жилье она лаяла всю ночь, и разбуженные лаем жильцы со всех этажей бросали в нее картошкой и яблоками из холодильников.

Потом Вполет куда-то исчезла, мальчишки немедленно отыскали у выхода из метро бесхозного грустноглазого щенка с обрывком веревки на шее и назвали тем же именем, потому что… потому что, во-первых, вообще любили собак, а во-вторых, души не чаяли в Вполете или Вполетихе, и когда она пропала, чуть не плакали.

С этого грустноглазого щенка и повелось во дворе называть каждую новую пригретую собаку именем Вполет, хотя давно уже в космосе летали люди. И сейчас, когда те мальчишки, что впервые дали собаке имя-призыв, стали уже дедушками, жил во дворе пес-доходяга, пес-приживала, который тоже охотно отзывался на это имя.

Пятый или десятый Вполет летом занимал игрушечный домик Бабы Яги рядом с песочницами. Возле этого домика любили почему-то собираться дворовые и приблудные алкаши. Вероятно потому, что в нем можно было, выгнав Вполета, отоспаться. И частенько поутру из домика виднелись чьи-то разбитые башмаки; а бедняга Вполет обходил этот "вытрезвитель" стороной, иногда, впрочем, на башмаки, для порядка поварчивая.

Кормили пса всем домом, но он все равно был тощий. Тощий, пегий, с вечно поджатым хвостом и с разными ушами, то есть одно у него торчало, а другое висело. Росточка пес был среднего, для приживалы самого удобного. Квартируя у Бабы Яги, он попробовал в благодарность за еду залаять ночью, но после первого же яблока замолчал, умница, и больше лаять ночью не рискнул. Подводя итог рассказу о псе-доходяге, можно сказать, что Вполетом его назвали только в силу традиции.

На нем-то, на Вполете, Славик и решил испробовать невидяйку во второй раз.

Было часа четыре дня, только что звонили с разных концов города папа и мама, у Славика было верных полчаса до следующих звонков. Он достал из-за книг батарейку-невидяйку, сунул в карман, в другой набрал из холодильника высохших кусочков колбасы, прихватил мохнатый теннисный мячик и вышел во двор.

Этот день внешне был такой никакой, что его, конечно, нужно описать. Температура была никакая — ноль градусов, небо тоже было никакое — то есть серое, непроглядное, на уровне третьего этажа, сито, сквозь которое не то лилось, не то валилось, не то сыпалось, в общем, капало-дряпало нечто, не похожее ни на дождь, ни на снег, ни на град, оно то шуршало, то шелестело, то тяп-ляпало, а на тротуарах немедленно превращалось в месиво, состоящее из микробов и вирусов.