Дмитрий Емец - Стрекоза второго шанса Страница 42

Мягкая игрушка

– Вишь, семена роняет сосна многие лета.

Рубят ее, губят ее,

А зла у дерева нету

Та же сосна – без зубов, клыков.

Видно, уж род деревьев таков:

Знай, растет себе дерево

К человеку с доверием —

Верю – и все!

Ярость порой затрясет:

– Вот тебе, милое, вот! – и топором его, —

Ну, укуси!

Ну, попроси!

– Странно! Каждый вечер я жду, что проснусь, и увижу, что вы украли у меня телевизор и сбежали, – сказала Мамася. – Но каждое утро телевизор упорно оказывается на месте!

Долбушин перестал резать лимон и взглянул на телевизор.

– Его никто не покупает, – сказал он.

Он жил у Мамаси уже несколько дней и пока не собирался никуда уезжать. Мамася мало-помалу привыкала к нему и к Эле, хотя первое время и напрягалась.

Артурыч все не возвращался. В Харькове совсем дешево подвернулась цистерна с одеколоном, и он ждал, пока из Китая прибудут красивые пузырьки, чтобы перелицевать одеколон во французскую туалетную воду.

После завтрака Мамася садилась править. Эля устраивалась у нее в ногах и, как загипнотизированная, смотрела на порхавший конец ее ручки. Долбушин же надевал куртку Артурыча, который был вдвое толще его, накидывал на голову капюшон и отправлялся в ближайший парк – бродить. Придерживая рукой раненый бок, болевший при ходьбе, он шагал по полупустым аллеям. Изредка останавливался и, точно споря сам с собой, размахивал зонтом. Мамаши с колясками тревожились и на всякий случай обходили его по соседним дорожкам.

Как-то днем, когда Мамася уехала в издательство сдавать рукопись, Долбушин бродил по комнате, разглядывая семейные фотографии и корешки книг. Над Мамасиным столом висел выведенный на принтере лист, на котором раз двадцать подряд было жирно напечатано: «Я люблю свою работу!!!» Долбушин усмехнулся и включил тот самый неукраденный телевизор, в надежде найти Эле мультики, но нашел почему-то себя. Не по главному каналу, но все же по новостному. Диктор сообщил, что для розысков видного бизнесмена и общественного деятеля Альберта Долбушина (глава форта присвистнул, когда его так обозвали) организована специальная комиссия неравнодушных людей, долг которой – помогать полиции. Возглавил комиссию другой бизнесмен и общественный деятель – Ингвар Тилль. На экране он смотрелся неплохо, эдакий немногословный бывший спортсмен с бычьей шеей. За спиной у него маячили два-три берсерка, ради камеры спрятавшие куда-то топоры. На миг Долбушину захотелось найтись, чтобы обрадовать опечаленного члена общественной комиссии.

– Альберт, если ты нас слышишь: мы с тобой! Мы помним о тебе! Мы о тебе постоянно думаем! – с напором говорил Тилль, постукивая кулаком пухлой руки по раскрытой ладони.

– Это я знаю, – сказал Долбушин и выключил телевизор. Ему ничего не было известно о выстреле Гамова в сына Тилля и о том, что эта запись была сделана еще до этого выстрела.

Долбушин был озабочен. Видно, дело серьезное, раз уже подключили телевидение. Обычно форты избегали засветки. Конечно, напрямую ничего не сказано, но все равно похоже, что Гай сдал его вместе со всеми потрохами. Разумнее было остаться в квартире, замуровав себя в четырех стенах, но Долбушин взял Элю и отправился в парк. В парке Эля сразу уткнулась в сугроб и стала ковырять его палкой. Ковыряла она очень вкусно, с улюлюканьем и возгласами. Подбежавший к ней трехлетний карапуз улетел по дуге: Эля сражалась с ним на равных и делиться сугробом не собиралась. С трудом умирив разгневанную мамашу, Долбушин уволок Элю в другую часть сквера и купил ей мороженое, очень актуальное при температуре –15. Эля грызла обледенелое мороженое, время от времени пытаясь воткнуть его в сугроб в качестве временного заменителя отобранной у нее палки. Долбушин смотрел на исчерченный птичьими лапками снег, локтем толкал мешавший ему зонт и вспоминал.

Тогда Альберт был тощий, сутулый, серьезный, носил серые брюки, свитерки и овальные очочки в металлической оправе. На снимках выходил всегда с приоткрытым ртом и закрытыми глазами. По этой причине фотографироваться избегал и всякий раз дико напрягался, когда должна была «вылететь птичка». И птичка, конечно, вылетала в самый неподходящий момент, захватывая его с глупым и напряженным лицом.

Учился на экономиста, но экономил пока только свою степендию, которой все равно не хватало больше чем на неделю. Да и вообще экономика интересовала его не особенно: он воспринимал ее скорее как конструктор, который можно было вертеть и так и сяк, если представлять основные законы. Впрочем, давалась она ему легко, потому что мышление у него было цепкое, математическое.

Никто не знал, что Альберт – шныр. Что живет на тайной базе, защищенной закладкой, и каждое утро ездит на электричке в Москву. Подмосковных у них на курсе было много, и любопытства они ни у кого не вызывали. Обычно шныры в институтах не учились, но жесткого правила не существовало. Если кто-то хотел, Кавалерия не запрещала. Учись – если есть силы и желание. Лишь бы не страдали пеги и подготовка к ныркам.

К тому же Альберт и так во многом являлся исключением. Золотая пчела прилетела за ним дважды. Первый раз в пятнадцать лет, когда он готовился к городской олимпиаде по математике и спал полтора часа в сутки. Покрутилась, поползала у него по плечу и улетела, так никуда его и не позвав. Видимо, ощутила, что еще рано. Ничего, кроме уникальной способности с первого взгляда распутывать нагроможденные уравнения, в Альберте было еще не отыскать. Во второй раз пчела вернулась после школы, когда Альберт сдавал документы в институт и мало-помалу вылезал из области голых уравнений в область реальной жизни. На этот раз пчела проявила настойчивость, и вскоре Альберт уже сидел в маршрутке, направляющейся в ШНыр.

Как уже упоминалось, однокурсников не волновало, почему Альберт живет в Подмосковье и отчего от него порой пахнет конюшней. Зато вызывало любопытство, почему такой заученный и несколько даже занудный молодой человек постоянно влюбляется. Первую его любовь звали Вика, но он звал ее Победа, потому что имя Вика было для нее слишком невмещающим. Она была очень красивая девушка, но внутренне абсолютно ему чужая. С ней молодой Долбушин постоянно ловил себя на павианских, глупых, лишенных логики поступках. Он не был с ней до конца искренним, потому что в противном случае пришлось бы сказать ей: «Мне нравятся твои ноги, твои зубы, твои волосы, твоя кожа! Но говоришь ты чушь, и твои ценности – это ценности манекена! Ты даже не курица, потому что курица мечтает о гнезде и цыплятах, а ты только о тряпках и развлечениях. Мне приходится постоянно под тебя подстраиваться, и меня это раздражает!» Но правилами ухаживания все эти слова, разумеется, воспрещались. Кроме того, когда Победа улыбалась или просто появлялась в дверях, скромный Аля Долбушин как-то сразу забывал, что десять минут назад терпеть ее не мог. Победа исчезла из жизни Долбушина внезапно: уехала на серебристой машине старшекурсника Бори, который к кому времени работал не на последней должности в каком-то банке. С ее победной точки зрения, это было правильное вложение активов: молодости и красоты. Долбушин был убежден, что не переживет этого. Он даже собирался покончить с собой, но отложил это на два дня, потом на три, а потом его пег серьезно повредил себе сустав, и на целый месяц он выпал из студенческой жизни. Лекций Долбушин не посещал и в институте появился уже перед сессией.

То, как однокурсники отнеслись к его месячному отсутствию, лучше всего выражалось емким словом НИКАК. Кто-то сунул ему руку, кто-то буркнул вялое «привет», кто-то поковырял мизинцем в ухе, но в среднем можно было утверждать, что появление Долбушина не потрясло стен родного заведения. С преподавателями было то же самое. Половина не потрудилась еще запомнить учеников, отложив это до ближайшей сессии, другая же половина почему-то была убеждена, что Долбушин вообще никуда не пропадал, поскольку серые свитерки и очочки мелькали на лекциях регулярно. С девушкой Победой было примерно то же самое. Ни малейшего напряга в отношениях не возникло. Она поздоровалась с ним очень приветливо, даже чмокнула в щечку, но одновременно уже и как чужая. С банковским Борей она к тому времени уже давно рассталась, и вложила свои пока еще ликвидные активы в лысоватого чиновника-живчика, дочь которого училась в девятом классе. Долбушин же неожиданно для себя осознал, что к ногам, зубам и волосам Победы он мало-помалу подостыл, и ему понятнее девушки-шнырки, которые орут на тебя и швыряют ведром, если ты напутаешь что-то в пегасне. Зато, когда они затягивают подпруги или заряжают шнеппер, не надо проверять, хорошо ли они это сделали.

Готовясь к сессии, Альберт сидел в читалке, обложенный книгами, и фотографировал страницы и схемы, ленясь их переписывать. Несознательные личности с соседних столов дразнили его «шпиеном» и бросались в него пробками от минералки. Внезапно со стороны двери, разделявшей читалку и библиотеку – а это была большая стеклянная дверь, – донеслись странные звуки. Несознательные личности, а следом за ними и Долбушин, повернули головы. Они увидели девушку, которая шарила по стеклу, пытаясь отыскать ручку.