Пять дней из жизни черепахи [сборник 1989, худ. М. Ромадин] - Феликс Григорьевич Лев Страница 14

Отца Рум боялся. Не он один — его все в стаде побаивались. Даже человек, Зубровод, наполнявший в обеденное время кормушки, с опаской поглядывал на кривые бизоньи рога, на всякий случай замахиваясь чем попало, отгоняя бизона от изгороди. А что для того даже самая толстая жердь? Сунул между рогами, повернул голову набок и — готово, переломил, словно спичку…

…Это было прекрасное время — обед.

Правда, первые дни своей жизни он не пробовал ещё ни зелёной травы, ни листьев, ни веток, а только и знал что сосать материнское молоко, притом делал это довольно часто. Зато потом, когда начал входить во вкус…

У каждого из них имелась своя кормушка — корыто, сбитое из толстых, грубо струганных досок. Кормушки подсовывались под нижнюю жердь в загородке, в одном и том же отведённом для этого месте. И трава в этом месте была вытерта до чёрной земли.

Сперва кормили бизона: это было его неоспоримое право — получать еду первым, — право, которое он сам за собой утвердил. Все остальные этому подчинялись, даже люди. Если первой положить корм зубрице, бизон всё равно прогонит её и примется за чужое.

Когда он уже получит своё и станет на место, можно кормить остальных.

Зубровод опрокидывал в кормушку овёс из ведра, а из другого ведра лил воду. Овёс был молотый и, пока его сыпали, курился в воздухе лёгким белёсым дымком. А вода падала чистая, прохладная. Это было так аппетитно, что зубры, не отрывая глаз от пока ещё недоступных кормушек, в нетерпении переминались на коротких крепких ногах и начинали жевать пустоту.

— Но-о, утроба твоя ненасытная! — притворно грубо кричал Зубровод, чтобы зверь не мешал его делу, и подпихивал ногой наполненное корыто.

Зубры неторопливо отходили, но как только видели, что теперь уже можно, шумно, с необыкновенной для таких громадин скоростью и проворством устремлялись к кормушкам и погружали в них морды.

Ели они обстоятельно, не отвлекаясь, с аппетитным и громким чавканьем, которое постепенно переходило в довольное похрюкивание.

Спустя много дней и месяцев, оказавшись в настоящем, ничем не огороженном большом лесу, где приходилось заботиться о себе самому, Рум из всей своей прошлой жизни помнил отчётливо, пожалуй, лишь это: человека с ведром и кормушку, над которой курился овёс. Но, не зная, что это всего лишь воспоминания, не понимая вообще, что такое воспоминания, ожидал всякий раз наяву появления Зубровода с ведром у кормушки: время уже пришло и он давно голоден! И, не видя ничего этого перед собой, начинал раздражаться, требовать — набычившись, шёл напролом через высокий кустарник, ломал какое-нибудь деревце в чаще и со злости дочиста объедал.

Наевшись, он обычно не вспоминал ничего.

4

За первое лето Рум так вырос и возмужал, что вполне мог сравниться с годовалым коровьим телком.

Он уже разбирался в травах, листьях и ветках: какие из них нежны и приятны на вкус, а какие не стоит и пробовать — этому он научился, глядя на старших.

В знойные летние дни Рум также научился у старших находить спасение от бесчисленных комаров и слепней в «купалках» — неглубоких, растоптанных ямах, заполненных песком и пылью. Если в такой купалке хорошенько вываляться, «искупаться», то зуд от укусов разъярённых насекомых становится потише.

Рум однажды и сам сделал открытие. На поляне, где долгое время лежали сухие, негодные в пищу ветки и обглоданные до чистого дерева колья, был устроен костёр. Это происходило в отсутствие зубров, когда они, как обычно в послеобеденный час, совершали прогулку в отдалённую часть загона, где протекал ручей, а потом нежились под сенью раскидистых серебристых вязов. Сушняк, предварительно собранный Зуброводом в высокую кучу, вспыхнул от спички, словно гигантский муравейник. Пламя взметнулось к небу и так же быстро опало, приникло к земле, дожирая остатки хвороста. Рум почуял издалека запах дыма, горелого дерева. И хотя самому ему не пришлось испытать, что такое лесной пожар, это насторожило его. Рум то и дело принюхивался к тревожному запаху. Он не посмел прилечь и был ко всему готов.

Ночью дождик смочил кострище, к утру ветер просушил золу и угли, и теперь посреди пятнистой порыжелой травы на поляне чернела круглая большая проплешина. Наткнувшись на неё днём, Рум осторожно ступил в загадочный круг. Это была не простая земля, но пугающего запаха уже не чувствовалось. Возле его ног поднялись лёгкие фонтанчики пепла, медленно оседая. Рум лизнул языком остывшую головешку — вкуса он не почувствовал. Это не было тем, что едят. Всё же он не ушёл. От золы, от пепельно-серой массы тянуло мягким теплом. И Рум внезапно опустился на брюхо прямо в эту податливую ласковую теплоту. И затем, испытывая ни с чем не сравнимое блаженство, принялся перекатываться то на один, то на другой бок, будто он вовсе не был огромным и грозным зубробизоном. Да ведь, наверно, и он мог, хотя бы ненадолго, почувствовать себя всего лишь звериным детёнышем — пушистым, беззаботным. А навалявшись как следует в свежей золе, он вдруг сделал открытие: подобные чёрные пятна годятся для тех же целей, что купалки. И это пришлось очень кстати, потому что в лесу комаров, мух и слепней расплодилось в то лето предостаточно…

С наступлением осенней прохлады несносные насекомые в один день исчезли, словно их и не было. А что касается зубров, то они в своих шубах к такой прохладе были не чувствительны.

Вскоре начались непогоды — дождь по нескольку суток, и листья на деревьях уже не просыхали, а только желтели, желтели, и земля сразу стала неприютной и мокрой. В ненастные дни Рум находил пристанище где-нибудь в редколесье, на возвышенности, где не застаивалась вода. Теперь у него были крепкие ноги, и он мог простоять на них неподвижно много часов подряд. Но иногда он ложился и, быть может, дремал, а от его влажных боков вздымался тёплый парок. Неподалёку дремали Рукавица, и Ручка, и все остальные — кто лёжа, кто стоя, словно в волшебном оцепенении.

…Когда наступила пора обильного листопада и предзимних ясных утренников, с ним будто что-то произошло. Рум то принимался скакать галопом без всякой причины, без цели, смешно вскидывая верёвочный хвостик с кисточкой на конце, то приставал к своим взрослым сёстрам, неожиданно наскакивая на них сбоку, с тыла, мешая им сохранить полагавшуюся по возрасту солидность, а также пережёвывать бесконечную жвачку. Сёстры зверели и, не в шутку бодаясь, прогоняли докучливого