Екатерина Андреева - Баллада Мефистофеля Страница 23

Над каждой шахтой вместо механического крана торчало допотопное сооружение — уродливого вида вертикальный ворот с конным приводом. Он служил для подъёма бадей с золотоносным песком и для спуска в шахту крепёжных материалов. В некоторых шахтах самый богатый золотоносный слой шёл на значительной глубине — в пределах вечной мерзлоты. Приходилось оттаивать породы, для этого в забоях и штреках усиленно жгли костры, причём вентиляции не было. Страшный дым и угар не только мешали работать, но и угрожали здоровью.

Сама шахта представляла собой глубокий и узкий колодец в пятнадцать — двадцать пять сажен глубины. Обыкновенные деревянные лестницы из жердей вели вниз. Ступеньки покрыты липкой грязью. Лестницы подвешены вертикально, и при переходе с одной лестницы на другую надо было крепко уцепиться за железную скобу, вбитую в стену, иначе легко сорваться в пропасть и расшибиться насмерть.

В шахте сырой полумрак и промозглый холод, сдобренный угарной окисью углерода и парами газов от динамитных подрывных работ. Кое-где мерцали электрические лампочки. Под ногами хлюпающая по щиколотку грязь. Ноги скользили, вязли, спотыкались. В шахту обильно проникали грунтовые воды из окружающих напластований. Сверху, с боков бежала вода — то струйками, то значительным потоком. Плотников, строивших из толстых брусьев крепи, со всех сторон поливало грязной жижей. Вода просачивалась в рукава, за воротник. Вымокшие рабочие работали с надрывом, с проклятьями и руганью. Серыми тенями шмыгали тачечники, катали, бадейщики. Слышно было, как вдали ударяла сталь о камень, въедаясь в золотоносную жилу, добывая хозяевам богатство и славу. Где-то гремели взрывы, где-то рушились камни и раздавались стоны. Но больше всего слышалось здесь злобной ругани и проклятий.

Жили рабочие в бараках. Кривобокие, подпёртые брёвнами, они зимой до самых окон были завалены снегом. Снег поливали водой и утрамбовывали. Это предохраняло от ветра, врывавшегося в плохо проконопаченные стены. В сильные морозы в бараках стоял нестерпимый холод, сапоги примерзали к полу, по стенам, в углах и на потолке лежал иней.

Семейные рабочие жили отдельно от холостых. Но и тут, и там было дымно и душно, воздух, как в бане, был пропитан испарениями. Над очагами сушились сырые валенки, всюду развешаны мокрые штаны, рубахи, прелые портянки, а на гвоздях висели облепленные тараканами тухлые куски мяса, вонючая рыба, селёдки.

Около шахт не было теплушек, и рабочий, выйдя из шахты совершенно промокший, должен был бежать домой иногда несколько вёрст при больших морозах. В бараке он снимал одежду, развешивал её сушиться и тут же мылся в железных рукомойниках, потому что бань почти не было. В баню рабочий попадал только в свою очередь — два раза в год.

В казармах страшная теснота. Построенные когда-то при сибирских купцах на сорок человек, теперь, при правлении Ленского товарищества, в них размещалось полтораста. Теснота заставляла многих спать прямо на холодном земляном полу. Всё это напоминало грязную ночлежку самого последнего пошиба, а не общежитие для рабочих.

Это была проклятая жизнь во мраке, в нищете, в подлых, нечеловеческих условиях труда.

Продукты рабочие были обязаны получать в магазине управления приисками. Обыкновенно это был амбар с грязным прилавком, заваленным вонючим мясом. В большущих ушатах лежала солонина. Воздух пропах тухлятиной, на всём — рои мух. В амбаре тесно: толпа рабочих, детей и баб с корзинками, сумками, мешками; многих от запаха гнили мутило, и женщины затыкали носы кончиками головных платков. Под ногами валялись мясные обрезки и сновали собаки.

Когда рабочие начинали ругаться, получая гнилое мясо или хлеб, выпеченный с конским навозом, и дело доходило до драки, приказчики удирали в тайгу, а заведующий снабжением дерзко говорил:

— За всем не углядишь, братцы. Я один, а вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться…

Приезжала полиция, ротмистр ругал толпу площадной бранью, стражники разгоняли рабочих нагайками.

При самых тяжёлых условиях работы, неимоверно длинном рабочем дне и низких расценках рабочему из-за неправильного подсчёта почти никогда не удавалось получить целиком заработанные им деньги. Но после 1905 года на приисках появились другие рабочие — не ссыльно-каторжные и не крестьяне, только что оторванные от сохи. Большинство рабочих прибыли из Европейской России, и многие из них уже познакомились с революционной борьбой 1905 года. И когда на Андреевском прииске в 1912 году началась забастовка как протест против выдачи заведомо негодного мяса, она быстро охватила рабочих других приисков до самых отдалённых мест ленской тайги.

Руководящую роль в стачечном комитете играли большевики, политические ссыльные и политкаторжане. Требования рабочих были справедливыми и законными. Они просили о повышении заработной платы на тридцать процентов, уменьшения рабочего дня, доброкачественных продуктов, улучшения квартирных условий и медицинской помощи, выдачи заработка деньгами, а не купонами, вежливого обращения…

Всё управление и служащие, так же как и полиция, боялись, что с забастовкой начнутся погромы, поджоги, разгульное пьянство. Но вышло так, что многотысячная толпа, среди которой были сотни преступников и самых отпетых сорвиголов, как бы заковала себя в цепи и ввела строгий порядок. Прежде всего рабочие изъяли из обращения водку и другие спиртные напитки. Многие, чтобы избавиться от соблазна, выливали водку прямо на землю. Все запасы водки были уничтожены. Не было ни одной драки, ни одного эксцесса. Рабочие боролись за правду, за свои права, и все были серьёзны и спокойны. Они сами охраняли шахты, продуктовые и динамитные склады и помещения служащих от действий провокаторов, подсылаемых управлением. Они безотказно несли свои дежурства, несмотря на то, что им приходилось и мёрзнуть и мокнуть.

В ночь с 3 на 4 апреля была арестована часть членов центрального стачечного комитета и выборные, ведущие переговоры с управлением приисков. Рабочие оказались в беспомощном положении. Известие об арестах всех взбудоражило. Люди собирались кучками, негодовали. Обсуждали вопрос о недостаточном пайке — голодали дети, — о необходимости потребовать выдачи всех заработанных денег. Контора и в пайке и в выдаче денег отказала, управление не шло на уступки. Три сотни горячих голов повалили к конторе требовать в первую очередь освобождения арестованных, которые ни в чём не были виноваты. А в казармах, бараках, в тайге, на заводах и приисках рабочие стали собираться толпами и возбуждённо, с негодованием выражали свою волю:

— Надо отстаивать свои права! Пусть освободят наших выборных! Казаки и солдаты в нас стрелять не станут! Идём к главной конторе!

Они хотели подать прокурору «жалобную» докладную записку о незаконных действиях властей и заявление с просьбой об освобождении арестованных выборных. Толпа двинулась, и к ней всё время примыкали землекопы, лесорубы, рабочие с мельниц, со шпалопропитного завода… Толпа всё время увеличивалась и скоро выросла до трёх тысяч человек. Почти все были по-праздничному одеты. Пока шли лесом, играли на гармониках. Лица рабочих светились надеждой: сейчас всё благополучно кончится, они потолкуют с главным управляющим, с прокурором, кое в чём уступят, управляющий уступит им, и завтра — с богом на работу!

Но навстречу рабочим, когда они вышли на большую дорогу, двинулись стражники и казаки.

— Расходись! Расходись! — кричал ротмистр.

Передние рабочие остановились, но задние напирали. И тогда раздалась команда:

— Повзводно пачками!.. Пли!

Раздался залп. Запахло дымом. По толпе широко стегнул свинец. Несколько человек упало, толпа оцепенела, никто не понимал, что происходит. Вдруг раздался крик:

— Убивают! Братцы!.. Убивают!

Выстрелы продолжали греметь, народ падал. Потом бросились бежать, спотыкались, валились на землю, и никто не понимал, за что их убивают.

Так, в угоду русским и английским капиталистам, было убито двести семьдесят и ранено двести пятьдесят рабочих.

В Центральном государственном архиве хранится летопись приисковой благовещенской церкви с записью священника от 4 апреля 1912 года:

«Войдя в первую палату (больницы), я увидел поразительную картину: кругом на полу и на кроватях лежали в беспорядочном виде груды раненых рабочих, пол покрыт кровью, кое-где видны клочки сена, служившие постелью раненым… Тут же при мне умирали. Ползая на коленях по лужам крови, с усилием успевал кончить с одним (исповедать и причастить), как тянули за облачение к другому умирающему… Затем стал расспрашивать о случившемся. Все до одного во всех палатах заявили, что шли только с одной целью — подать прошение товарищу прокурора, и недоумевали, за что их стреляли… и что у них, кроме спичек и папирос, ничего с собой не было. Это говорили и заверяли клятвой и те из них, которые вслед за сим тут же при мне умирали. Умирающий не врёт. Тут же пришлось наскоро составлять духовные завещания умирающим, после чего, посетив ещё один рядом стоящий дом, где были раненые, поехал к далеко лежащим трупам убитых.