Беседы о живописи - Герман Александрович Недошивин Страница 28

причин явлений, хотя оно и было источником возникновения самого представления о богах. Страх и неведение вообще плохие помощники в деле создания прекрасного. Почему же тогда так прекрасны скульптурные и живописные изображения «отца богов» Зевса, покровителя искусств солнечного бога Аполлона, богини любви и красоты Афродиты? На образы богов древний эллин перенес лучшие качества земных людей — мудрость, светлую мысль, телесную красоту. В жизни увидел греческий художник прекрасные черты своих статуй и картин; сама действительность, обобщенная и синтезированная в своих лучших чертах, послужила источником «божественных» образов. С помощью искусства грек наделил богов своею собственной, человеческой красотой, и именно в этом, а не в религиозных извращенных представлениях о действительности коренится жизненное богатство античной мифологии.

В древности религия всегда была связана с мифологией. Так было и у древних индийцев, и у египтян, и у греков, и у многих других народов. И в средние века религия стремилась широко использовать народные мифологические представления — это относится и к христианству, господствовавшему среди европейских народов, и к мусульманству, и к буддизму. Можно сказать, что религия нуждалась в художественно-мифологических образах как в опоре, которая помогала найти путь к сердцам людей.

На протяжении столетий и даже тысячелетий разные религии использовали искусство, стремясь сделать его орудием своей пропаганды. Были эпохи, когда религиям это вполне удавалось. Но вопреки мнениям реакционных искусствоведов это никогда не служило на пользу искусству. И понятно почему: в основе всякой религии лежит ложь, неважно — сознательная или бессознательная, а в основе всякого настоящего искусства — правда.

Почему же тогда религия столь часто ищет поддержки у искусства? Именно потому, что правда художественного отражения действительности придает религиозным представлениям иллюзию жизненной убедительности.

Конечно, не надо себе представлять дело упрощенно. Искусство только в переносном смысле может быть уподоблено сахарной оболочке горькой пилюли — религии. Связь между религией и искусством очень сложна и запутанна. Часто трудно бывает разграничить, где кончается «собственно» религиозная мысль и начинается «собственно» искусство. Сама мифология есть их прочнейшее слияние. Но именно поэтому, когда перед нами памятник религиозного искусства,[10] надо четко понимать — его художественный смысл куда богаче и глубже, чем его религиозный сюжет. Надо уметь «читать» земной смысл такого искусства. Ведь долгие столетия и тысячелетия у людей не было другого способа осмысливать окружающее и самих себя. Религиозную оболочку такого искусства надо всегда иметь в виду, но надо всегда стремиться понять его жизненное «ядро».

Знаменитая «Сикстинская мадонна» Рафаэля — произведение религиозного искусства, и не только по сюжету, поскольку в ней изображена богоматерь с младенцем Христом и поклоняющимися им святыми. Рафаэль и сам полагал, что создает образ «божества», — недаром богоматерь в картине предстает перед зрителем как неожиданное и чудесное явление: разверзся тяжелый занавес, и перед нами на клубящихся облаках, где можно различить бесчисленные головки ангелочков, предстала величественная фигура небесной царицы. Религиозному человеку может показаться, что именно эта «божественность» и придает картине великого художника ее возвышенную красоту.

Однако как бы ни назывались действующие лица рафаэлевской композиции, глядя на них, мы видим, что перед нами реальные лица из плоти и крови, с реальными человеческими страстями и реальной человеческой красотой. Совсем не по-«божественному» скинул с головы торжественную тиару папа Сикст, второпях поставив ее подле себя. Как вполне земные мальчишки, расположились у ног мадонны пухлые ангелочки. Дышит цветущим здоровьем и полнокровной красотой «святая» Варвара. Мадонна тоже движима земными чувствами; любовно обняв своего крепыша сына, она с тревожной задумчивостью глядит перед собой, будто стараясь разгадать, какая судьба ждет ее дитя в этом мире, полном суровых испытаний. Все это очень просто, очень глубоко и всем понятно. Сам «божественный» замысел делается доступным потому, что художник говорит очень человечным языком о человеческих радостях и страданиях: о красоте материнства, о смешанном чувстве нежной радости и смутного беспокойства.

Как античные художники наделяли своих богов человеческим содержанием и тем делали их близкими и доступными людям, так и художник Возрождения, субъективно стремясь показать «божественное», на самом деле «обожествляет» реальное, человеческое. И именно в этой отнюдь не небесной, но земной правде непреходящее значение «Сикстинской мадонны».

Рафаэль. Сикстинская мадонна. Масло. Около 1513 г. Дрезденская картинная галерея.

Для художников Возрождения вообще характерно стремление низвести «божественное» в реальный земной мир. «Мадонны» этой эпохи — мы уже говорили — воплощение поэзии материнства, как в «Мадонне Бенуа» Леонардо и даже в «Магнификате»[11] Боттичелли, художника в гораздо большей степени, чем его современники, пронизанного чувством религиозной экзальтации.

Но не только у мастеров Возрождения и последующих эпох мифологически-религиозные сюжеты имели более или менее богатое жизненное содержание. Оно лежит в основе и составляет живую душу произведений живописи и тех эпох, когда религия почти безраздельно господствовала над искусством и, казалось бы, целиком его себе поработила. Такой эпохой была эпоха средневековья, когда церковь рассматривала искусство как свою «служанку» и ставила перед ним задачу — распространять в массах религиозные идеи и представления. Один из средневековых церковных писателей говорил, что живопись является для неграмотного тем же, чем для грамотного является книга (подразумевая, конечно, книгу религиозного содержания).

В нашей книжке воспроизведен образец религиозной живописи русского средневековья — икона «Положение во гроб», написанная в XV веке. Средневековая русская живопись, как и живопись других стран того времени, в подавляющем большинстве случаев использовала сюжеты христианской легенды. Средневековье — золотой век мифологического (религиозного) жанра: никогда впоследствии этот жанр не будет иметь такого безраздельно господствующего положения.

Положение во гроб. Темпера. XV век. Москва, Государственная Третьяковская галерея.

И не только сюжеты свидетельствуют о подчинении средневекового искусства религии. Весь характер образа иконы говорит о совершенно особом подходе нашего древнего художника к миру. Язык его условен: фигуры лишены телесности, пространство не имеет реальной глубины, пригорки на заднем плане переданы в виде каких-то совершенно фантастических вырезных площадок. Сцена воспроизведена так, что у нас ни на минуту не является мысль о том, что речь идет о вполне реальных людях, находящихся во вполне реальной обстановке. Все невольно создает у нас ощущение чего-то очень далекого от повседневной жизни, чего-то немного таинственного, лежащего за пределами окружающей нас действительности в особом «священном» мире.

Но сквозь чуждый, непривычный язык иконы мы все же без большого труда различаем главную тему — скорбь близких об умершем человеке.

Таким образом, даже для средневекового религиозного живописца выразить религиозную идею оказалось возможным лишь при посредстве чисто человеческих чувств,