Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном - Алекс Белл Страница 35

Я старался говорить, как можно тише. Рабов во дворике не было, а значит, наш разговор никто не мог услышать. Но я ошибался.

– Корсика? Увольте. В свое время я провел семь лет в ссылке в этой дыре. И ни за что не хотел бы оказаться там снова.

Голос раздавался сзади и откуда-то сверху. На втором этаже, в месте, где смыкались два перехода, находился незаметный балкон. Очевидно, Сенека слушал нашу беседу с самого начала.

– Паулина, не тревожься. Если бы это были его стражи, я бы помнил их в лицо. Ты же знаешь, я не забываю ничего. Да и смысла им никакого не было бы нас обманывать. Слава Юпитеру! У меня есть еще пара дней, чтобы изящно закончить последнее из нравственных писем Луцилию.

Сенека говорил, грузно и с небольшой одышкой спускаясь по невысокой мраморной лестнице. Когда он предстал передо мной, солнечный свет из окон упал на него, и я смог рассмотреть одного из самых цитируемых философов в истории.

Это был пожилой, лысый, полный мужчина со старческими дряблыми мышцами на руках и ногах, обвисшим подбородком и толстыми губами. Он выглядел как привыкший к изысканной еде, обласканный всевозможными удовольствиями, купающийся в роскоши надменный неприятный старик – именно такое первое впечатление у меня от него осталось. Но стоило ему заговорить, как от этого неприглядного образа не оставалось и следа. В его низком, неторопливом, рассудительном голосе звучала потрясающая уверенность в себе, слова чеканились так, словно должны были быть тут же отлиты в граните. Его глаза контрастировали с другими чертами внешности – это были глубокие, проницательные голубые глаза не апатичного, с одутловатым телом старика, а скорее живого, энергичного юноши.

– Пожалуйста, не тратьте понапрасну мое время. У меня его почти не осталось. Передайте Гальбе мое почтение, благодарность и надежду, что когда-нибудь он избавит Рим от безнравственного проходимца, позора общества и лично моего. Разумеется, я никуда не поеду. Это было бы верхом трусости и безрассудства. Прощайте. Впрочем, постойте… Паулина, ты не раз говорила, что мечтаешь побывать в прекрасных местах моего детства, на далеком юге Испании. Кажется, сейчас для этого выдалась подходящая возможность.

– Как ты смеешь! Это даже не смешно. Я останусь с тобой до твоего смертного часа. Если тебе придется взрезать себе вены, я сяду рядом, обниму тебя, и сделаю то же самое.

– Вы слышали? Расскажите всем и каждому, какую прекрасную жену подарила мне Юнона. Разумеется, я не разрешу ей этого сделать, но тем не менее. Скачите обратно и будьте осторожны, чтобы не попасть в лапы преторианцам. Всего доброго.

– Простите, философ. Я большой почитатель ваших работ. Кроме того, мне известно, что последнее из писем Луцилию вы уже закончили неделю или даже две назад.

– Странно. Я действительно закончил текст цикла и сейчас занимаюсь редактированием отдельных фрагментов. Но откуда вам это может быть известно?

– У меня есть и вопросы по вашим предыдущим трактатам. Кроме того, у вас наверняка имеются списки – копии ваших редких работ, сделанные домашними писцами. Я мог быть доставить их в Испанию, где множество людей хотели бы познакомиться с ними.

– Вижу, вы увлекаетесь философией. Что ж, это похвально. Я попрошу рабов накормить пока ваших спутников, уставших с дороги, и напоить лошадей. А мы с вами поднимемся в библиотеку.

Я поблагодарил. Мы оказались в богато обставленном помещении с дорогими изделиями из тонкого голубоватого китайского фарфора, большими персидскими коврами (и то, и другое стоило целое состояние) и огромным архивом папирусов, разложенных в соответствии с неким порядком на множестве полок. В глубокой нише стоял бронзовый бюст императора Октавиана, в правление которого Сенека родился. Бюст был так тщательно выделан, что я залюбовался.

– Да, мне тоже он нравится. Он был кумиром моего детства. Вы знаете, я так стар, что хорошо помню, как дела в империи шли еще при нем. Я действительно стар. На днях мой садовник сказал, что платан перед главным входом надо срубить и посадить новый, так как дерево засохло от возраста. А ведь я своими руками посадил его. А того садовника я принял еще юношей, а теперь он пожилой человек.

– Бросьте. Вам всего семьдесят. Платон прожил на десять лет дольше и преподавал до самого конца.

– Возраст человека не имеет значения. Он ничего не говорит о том, сколько настоящих, полных жизни лет, месяцев, или даже дней у него было. Подобно тому как в музыке или театре длительность пьесы не соотносится с ее ценностью. Пусть седина и морщины не наводят тебя на мысль, что человек перед тобою прожил долгую жизнь. Он просто долго пребывал на земле. А по-настоящему жил, может быть, всего-то месяц. Большинство людей всю жизнь чем-то заняты, но так ничего стоящего и не сделали.

– Но почему так происходит?

– Потому что вокруг нас слишком много людей, без пользы отнимающих наше драгоценное время. Никто из нас не позволит чужаку вторгнуться в дом, и, защищая свою собственность, мы с готовностью возьмемся за оружие. Однако в свою жизнь мы привыкли с легкостью пускать тех, кто совсем нам не нужен! И так щедро раздаем им самое ценное – наше время. А ведь именно этот день, который мы посвятили боги знают кому и непонятно ради чего, может оказаться последним.

– Учитывая, как мало у нас времени, расскажите хотя бы немного о вашей философии.

– К науке о жизненной мудрости меня привела сама жизнь. Я родился в богатой образованной семье, хотя и в далекой провинции. С детства был хилым, болезненным ребенком. Из описаний всех хворей, которые мне довелось перенести, можно составить целый трактат по медицине. Зато я был крайне любознательным, много читал и научился разбираться в людях. Возмужав, я приехал в Рим. У моего отца были друзья в Сенате, они помогли мне обустроиться, и так я стал юристом. А через несколько лет – не просто юристом, но главным знатоком права в Империи. Богачи и родственники жадного Тиберия то и дело умоляли меня помочь в их тяжбах, так что я быстро сколотил огромное состояние. Калигуле я чем-то не понравился, и он приказал казнить меня, но за меня вступилась одна из его