Соловьи поют только на Родине - Иоланта Ариковна Сержантова Страница 9

Выставлены напоказ роскошные броши нарисованных будто, зависших в воздухе стрекоз, чьи прозрачные крылья заподлицо с бледным небом. Самоцветы жуков прямо так, россыпью на выцветшей шерсти полян, всю в дырах нор полёвок.

Распущенная шнуровка разношенных туфель пригорка брошена на виду летом, а осени недосуг заниматься им. Землеройка, та, что с напёрсток, и чья ненасытность вмещает в себя один-единственный год, пыталась, впрочем, привести ту обувь в приличный вид. Сочинив из травы шнурки, продела их в отверстия многих собственных нор, но вот затянуть… не хватило у неё силёнок. Так и уйдёт пригорок в зиму неприбранным.

Холостой колосок тимофеевки ползёт гусеничкой по ветру, супротив земли. Из лета в осень, из осени в зиму, где поспит под снегом, сколь положено, а там уж и весна…

Не люблю я осени…

Осень стрижет заросший за лето лес. Первым делом укорачивает чубчик, дабы было видно голубые глаза неба.

— Эк ты выгорел на солнце! — Улыбается осень, а лес, что казался себе уже не годным никуда, подхватывают эту осеннюю шутку с радостью, которой уже от себя и не ждал:

— Правда? Выгорел? Я уж думал, что лысею…

— Зачем мне сочинять?! Если я говорю, что выгорел, значит, так и есть. А касаемо того, что лысеешь… Ну, да, редеет твоя шевелюра, так и что?! Весной отрастут новые, ещё успеет надоесть, когда натрудишь шею-то своими локонами…

Лес соловеет и от нежданной ласки, и от посулов, и от прикосновений. Пережжённые перманентом солнечного жара кудри падают к ногам, прикрывая залысины полян, проборы тропинок, скамьи поваленных стволов и замшелые стулья пней, — с прислоном17 и без.

Обрывки паутины взмывают вверх одна за одной, вслед солнечному ветру и путаются под крыльями бабочек, что разучивают бальные па напоследок, дабы снились им они после, по всё время зимних наяву снов, и чтобы не позабыть про то, как вернее всего обратить на себя внимание.

Осенние сумерки не любят опаздывать, они повсегда чересчур точны и даже немного больше, и каждый следующий день приходят чуть раньше назначенного часу, дабы никто не мог обвинить их в неаккуратности. И луна при свете вечерней зари кажется ненастоящей от того, что смущена больше обыкновенного…

— Не люблю я осени…

— Думаю, это взаимно! Послушай, мне тут рифма взошла на ум:

Расколотым случайно фонарем, луна светила ночью, будто днем!

— Какие глупости! Пойдём-ка лучше в дом. Сыро.

Люди шли, шаркая опавшей за день листвой, что мешалась под ногами одного, а другого радовала, отвлекая от грустных дум, и они оба не то, чтоб не подозревали, чьих это рук дело, но даже не задумывались про то, что это осень стригла шевелюру леса, да не успела прибрать за собой, а ветер, неизменный её помощник, был покуда занят чем-то другим.

Слизень

— Ой, простите, пожалуйста! — Мне пришлось подскочил в воздухе, дабы не раздавить слизня, который преодолевал ту же самую тропу, что и я, только вышел затемно, на рассвете, намного раньше.

Утро, которое свело нас в одно время и на одном пути, словно бы ещё дремало и не вполне очистилось от остатков сумерек, как свежее яичко от скорлупы. Приставшие к небу ошмётки облаков, жиденький белок воздуха, бледный желток солнца… Я явно был голоден и намеревался поскорее добраться до берега реки, где собирался перекусить, пока ещё было возможно расположиться с удобством в тёплом кресле пня, лицом к торопкой воде, что несла с собой мимо предъявить кому-то незримому: и свернувшуюся неопрятную пену сероватых туч, с застрявшим в них сором ссорящихся не по делу воронов, и карточку свершившегося за горизонтом рассвета.

Итак, слизень. Едва не наступив на него, я-таки подпрыгнул и хлеб — важная часть моей трапезы, почти выпал из кармана, но благоразумно вернулся к собственным солёным крошкам и придавленному второпях панцирю сваренного вкрутую яйца.

Обрадованный собственной, чуть ли не цирковой расторопностью и даже отчасти гордый собой, предвкушая поджидающие меня удовольствия от нехитрой закуски в виду немудрёного и вместе с тем прелестного нерукотворного пейзажа, я продолжил было путь, но догадка, притесняемая совестью, заставила сперва остановиться, а после и вовсе — вернуться к слизню.

Лишённая панциря беззащитная улитка поприветствовала меня, как старого знакомого, не отвлекаясь от занятий. Янтарные её, прозрачные почти усики с умными глазками, милое личико, стройный стан в облегающем чёрном платье, — её образ был совершенен, как любое, чего не касалась фантазия человека. И мне представилось вдруг, что пройди мимо кто другой, то от слизня вскоре осталось бы одно лишь мокрое место. Но не потому, что он показался бы опасной помехой, а просто так. По причине, растолковать которую было бы невозможно, да и кто бы стал доискиваться её, в самом-то деле.

Надо ли сомневаться, что я тут же, позабыв о голоде и намалёванных природой акварелях, принялся хлопотать. Неловко воспользовавшись сухими ветками чертополоха, я отставил их, и поклонившись кусту калины, позаимствовал у него один листок, в который запеленал съёжившегося из опасения слизня, дабы перенести в более безопасное место. Туда, куда не пойдут даже те, кому не важна собственная жизнь, не то чужая.

Когда я добрался, наконец, до реки, позолота солнца давно уж сползла с её берегов. Но мне было довольно и того, что я знал и помнил о всегдашней их красе, как я надеялся, слизень будет помнить то, как с ним некогда обошёлся странный тип, от рук которого сладко пахло густо посоленным хлебом.

Так всегда…

Вышел я как-то раз из дому в ночь. Поглядеть на месяц, что был словно расколотый с завидным постоянством фонарь луны, кой сиял, перепутав день с его тенью, и светлым утром, и неясным в сумерках вечером. Звёзды, готовые в любую минуту уступить место туману, либо облакам, в этот час были заметны и мерцали тем неуверенным в себе осенним светом, который отличает небо этого времени года ото всех прочих. Робел небосвод. И под взглядом, и из-за сквозняка, что шёл от земли.

Стоял я тихо, вдыхая звуки и прислушиваясь к запахам. В двух шагах от меня шумно укладывался спать ёж. Одеяло листвы казалось ему то слишком тонким, то чересчур пышным. Добродушный от и до, он неумело бормотал проклятия, фыркал, сдерживая смущение, из-за чего замешательство его усугублялось, доводя дело едва ли не до простуды. Так чудилось, ибо ёж время от времени чихал.

Недовольный вознёй соседа, неподалёку