Наталья Дурова - Птичий глаз

Наталья ДУРОВА

Птичий глаз

Труднее всего было перетаскивать шкаф. Как ни плевал на руки, как ни приговаривал дворник Михайло: «Раз, два взяли! Ещё раз взяли», шкаф двигался медленно. Антонина Ивановна встала рядом с Ольгой, и они вдвоём, подталкивая шкаф с одного бока, старались помочь Михайле.

— Да что же это, камни там, что ли? досадовал Михайло. И снованаваливался изо всех сил.

Наконец шкаф с грохотом выкатили в переднюю. Запыхавшиеся и усталые, все пошли отдохнуть. А Ольга, открыв дверь, рассматривала как-то сразу опустевшую комнату. На месте, где стоял шкаф, бледнел не тронутый краской пыльный кусок паркета.

Ольга присела на кровать и, глядя на это пятно, вдруг с необычайной остротой припомнила событие девятилетней давности.

Вот отец вернулся с фронта, и Ольга очень гордилась серой каракулевой папахой, которая красиво сидела на крупной его голове. Гордилась она и плотным, звенящим рядом его наград. Ей правилось ходить по улицам вместе с отцом, и первое время она смущалась, когда встречные военные отдавали отцу честь и он, в свою очередь, подносил правую руку к виску.

Ольга вспомнила и другое: как дрожала эта спокойная, уверенная рука отца, когда мать усаживалась на диване и, чувствуя ласковый взгляд мужа, зло кричала ему:

— Оставьте меня, оставьте меня в покое!..

Но часа через два мать начинала бегать по комнатам и, заглаживая свою вину, делать всем приятное. В эти минуты у неё можно было всё, что угодно, попросить и она, не задумываясь, отдала бы.

Наконец-то они получили эту квартиру и первый раз ехали её осматривать.

— Четыре комнаты, две смежные и две отдельные. Видишь, как у Семёновых, я же говорила!

Мать радостно, шумно хлопотала, а отец пытался вставить своё слово и сказать, что здесь хорошо было бы сделать его кабинет, а там Олюшкину комнату. Мать испуганно взмахнула руками и тотчас рассердилась:

— Ах, не спорь, пожалуйста! Ты всю жизнь со мной споришь. Я знаю, кажется, лучше, что и где должно быть. Предоставь мне распоряжаться квартирой так, как я хочу.

Потом передвигалась и устанавливалась мебель, вешались гардины. В кабинете отца долго мучились с наскоро сколоченной полкой для книг. И когда комнаты стали казаться маленькими и тесными, зато своими, когда в передней накрепко утвердились кухонные запахи, было решено, что всё в порядке.

Ольгино десятилетие справили тогда очень весело. Она пригласила своих новых подруг из школы, в которой теперь училась. Отец так быстро запомнил все имена, как будто не Ольга, а он уже целых две четверти учился в третьем «В». Дни летели незаметно. Вечера были шумными. Ольге нравилось, что отец никогда не уставал после работы. Только изредка у него темнело лицо и около глаз появлялись мешочки, точно после бессонницы.

Однако мать всегда озабоченно спрашивала:

— Как ты себя чувствуешь? И тут же добавляла: Человек не хочет себя беречь, не понимает. Поражаюсь, просто я поражаюсь.

— Оставь, Тоша! Лучше посмотри: у Ольги уже платье выше колец. Не успеешь оглянуться, как невестой станет. А ты, мать, всё у меня не стареешь. — Антонина, а ведь Олюшке и впрямь новую форму пора шить, вступала в разговор бабушка и долго смотрела на Ольгу, точно уже примеряла ей платье.

По субботам собирались гости. Кухня с утра была припудрена мукой. Пахло подгорелыми коржами. Бабушка беспрестанно заглядывала в духовку, а потом следила, чтобы Ольга или отец не испортили «наполеон».

Гости расходились. Отец забирал газеты и шёл к себе. Ольга, уже сонная, упрямо не шла в детскую, с нетерпением прислушиваясь к разговорам матери и бабушки.

— А Семёнова прямо преобразилась в этом зелёном платье. Всё-таки что делают тряпки!

— Да ничего они не делают: каков человек есть, таков и есть. Что она! Всё одно суха, как палка, — категорически заявляла бабушка и вела Ольгу спать.

Иногда Ольга устраивала у себя дома сбор звена. Отец подолгу рассказывал девчонкам о войне и однажды даже про революцию.

Ольга помнит, как он расстроился, когда она отказалась делать отрядный альбом только потому, что её опять не выбрали звеньевой.

— Они мне все завидуют, что вот ты, папка, такой у меня…

— Тебе никто не завидует. Отец отцом, а ты сама должна быть Олей, которой подруги верят и которая способна подавать им пример. Я знаю, ты скажешь: «Проповеди, папка», но ведь ты в седьмом классе. Ты почти взрослая, пойми это.

Отец устало откинулся на спинку кресла, а Ольга долго и капризно оправдывалась.

Потом перед ужином, потрепав Ольгу по плечу, он грустно улыбнулся:

— Как ты похожа на мать!

Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:

— Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь моей.

Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки жёлтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.

Ольга торопилась. Во дворе у подъезда толпился народ.

— Что случилось?! Да что вы! Разрыв сердца?

Старушка лифтёрша, открывая Ольге лифт, почему-то заплакала.

Ольга по-прежнему ходила в школу. При ней ребята в классе как-то притихали, на неё то и дело оглядывались, а она безразлично смотрела на доску и ничего не видела и не слышала. Девочки говорили с ней осторожно.

К ноябрьским праздникам в школе готовился концерт, и когда Лида Грукина из девятого «А» предложила Ольге что-нибудь сыграть, кто-то из девочек её одёрнул. Ольга даже слышала, как за спиной зашептались:

— Ты что?! У неё же горе. Папа умер.

Грукина покраснела и, неловко взяв Ольгу за руку, пробормотала:

— Прости, пожалуйста! Я не знала.

И оттого, что её все жалели, Ольге частенько хотелось плакать. Она уходила с уроков.

Однажды Ольга прибежала из школы и, заливаясь слезами, рассказала матери и бабушке про комсомольское собрание.

— «Тряпка ты, Оля! кричали товарищи. В руки взять себя не можешь.

Бывает горе. Но нужно же быть мужественной…»

Если так говорили, значит правильно: распустились вы с матерью. Вот Дмитрия нет. Унял бы сразу, бабушка сердито хлопнула дверью.

«Странная она, подумала Ольга. Ведь, конечно же, переживает, но всё как-то иначе, угрюмо, без слёз… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Опа недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жёсткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.

Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.

А у Ольги всё по-другому. В школе двойки да тройки. И её это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдёт в девятый класс.

И вот пятый год без отца…

В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.

— Ну, в этой комнате, кажется, всё. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идём, идём, а то простудишься.

— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?

Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.

— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаём комнаты…

Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.

В передней появилась плетёная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.

Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.

Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать тёмные силуэты деревьев.

Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.

— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.

— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?

Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, её заменила пустота, в которой теперь всё выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.

Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздражённости. Хотелось чего-то другого. Но всё, за что бы Ольга ни бралась, валилось из рук. Она решила засесть за зубрёжку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учёба не шла в голову, а третий год проваливать приёмные экзамены было совестно.