Михаил Никулин - В просторном мире

Михаил Никулин

В просторном мире

1. Жизнь впереди

Миша Самохин, тринадцатилетний рослый и нескладный паренек, взбежал на глинистую насыпь дота и, приложив ладонь к глазам, стал смотреть вдаль. День был осенний, пасмурный. В котловине плавал дым подземных очагов. Пелена его, низко расстилаясь, была похожа на большое озеро, берега которого с каждой минутой раздвигались все шире.

Миша пронзительно свистнул раз и другой. Не слыша ответного свиста, он взял длинный шест, надел на него свою помятую кепку и поднял ее высоко над головой. В котловине сейчас же из пелены дыма вынырнул другой шест с натянутой на него кепкой, только не серой, как у Миши, а черной.

— Связь восстановлена, — улыбнулся Миша и пал спускаться в дот.

В темном углу дота стоял деревянный сундучок, вмещавший им с матерью обеденный и кухонный стол. Отодвинув его, Миша опустился на бурьянную подстилку и, приложив губы к концу узкой железной грубы, спросил:

— Гаврик, ты слушаешь?

В это время на самом дне котловины Гаврик Мамченко, перескочив через спящую Нюську, через низкую железную печку, кинулся к другому концу той же трубы. Упав на колени, он закричал:

— «Большая земля», алло! Алло! На «Острове Диксоне» слушают!

В узкой трубе слова его налетали одно на другое и сливались в бубнящую бессмыслицу: «Али, вали, дзум, бум!»

Миша отнял от трубы оглушенное ухо, и в дот ворвались отчетливо звонкие слова Гаврика:

— Давай сводку! Смело давай! Мамки нет, а Нюська спит — хоть из пушек пали!

— Гаврик, ну что орешь? Эти пушки у меня теперь в ушах..

— А ты не тяни.

— Будешь кричать — скорей не будет, — сказал Миша и стал передавать «сводку» о том, как идет первое собрание колхозников, вернувшихся из эвакуации домой.

— Опять ругают фашистов, опять вспоминают и подсчитывают, что они сожгли, что разграбили. А чего считать? Будто не видно, что ничего не осталось.

— Хорошего, значит, нет?

— Кое-что есть… Из района приехал майор — раненый, рука перевязана…

Миша внезапно отдернул от трубы ухо, потому что в дот прилетел звенящий вопрос Гаврика:

— Танкист?

— Не угадал.

— Летчик?

— Нет, артиллерист.

— Сам бог войны?.. Ты не ошибся?

— На нашивке две пушки крестом. И знаешь, зачем приехал?

Тут Мише Самохину, и без того медлительному, захотелось с толком рассказать интересную новость. Он лег поудобней на бок, привалившись плечом к стене и закинув ногу на ногу. Пока он устраивался, из трубы слышались то тяжелые вздохи, то сердитый голос Гаврика:

— И через трубу вижу, что ты. Мишка, задаешься… Тысячу трудодней, должно быть, заработал?. А мне с Нюськой возись. Чуть отвернусь, сейчас же затянет «у-гу-у».. А потом мамка начнет высказываться…

Мише стало жаль товарища.

— Гаврик, потерпи. Дорожка намечается. Боевая дорожка. Верь слову, — если поедем, то только вместе!

— Покороче рассказать можешь? — попросил Гаврик.

— Длинно рассказывать пока нечего…. Майор этот пришел на собрание, послушал, как Алексей Иванович, председатель, убытки подсчитывает, а мамки плачут… Послушал и говорит: «Поплакали, товарищи колхозницы, и довольно. Теперь вытирайте слезы насухо: слезами детей не накормим. Мне Василий Александрович, секретарь райкома, наказ дал не терять ни минуты: наряжать человек трех в Сальские степи за коровами, к шефам. Послать трех взрослых нельзя… Василий Александрович сказал, чтобы послали расторопного старика и двух старательных подростков…» Я, Гаврик, стою у дверей и вижу, майор ко мне приглядывается.

— Ух ты! — удивился Гаврик. — А дальше? Что дальше он сказал?

— «Дальше, дальше!» — недовольно передразнил Миша. — Дальше надо было послушать, а я скорей к прямому проводу. Боялся, что ты помрешь от нетерпения. Тебе с Нюськой трудно, а мне с тобой не легче. Тут бы как раз к майору подойти, старика Опенкина попросить… Старшим в Сальские степи обязательно его пошлют. Сам знаешь, тут поспешить надо — кого же, как не Опенкина.

Миша хотел сказать еще что-то, но Гаврик досадливо остановил его:

— Это и так ясно, — ведь сам Василий Александрович сказал, чтобы не теряли ни минуты!

Миша обиделся:

— Думал, ты посоветуешь, как теперь действовать, а ты и сам не знаешь. И у Нюськи опросить нельзя… она спит.

Гаврик услышал, как Миша заворочался и хлопнул дверью. Гаврика мучила досада, что он ничем не сумел помочь товарищу, тревожила мысль: сумеет ли Миша понравиться Ивану Никитичу Опенкину?.. Плотник был человеком беспокойным, горячим в работе, и Миша, с виду неповоротливый, мог ему не понравиться. Гаврик вспомнил, что два дня назад из района приехал новый директор школы — Зинаида Васильевна. Она была в партизанском отряде, ранена, еще не выздоровела. Можно было бы сходить к ней, такой боевой директор обязательно помог бы им с Мишей, — но смущало, что Зинаида Васильевна его совсем не знает.

С грустью подумал он о том, что где-то здесь, на полях родного Первомайского колхоза, от фашистской мины погиб Петя Стегачев, бывший вожатый школьного пионерского отряда. Он бы подсказал, как выйти из этого трудного положения.

И вдруг Гаврик вспомнил, — вечером мать рассказывала, что из эвакуации вернулась Ольга Петровна, завуч. Вот она сказала бы Ивану Никитичу: «Михаил Самохин — способный, дисциплинированный. Без огонька только, но если их сложить с Гавриком Мамченко — гору снесут. Они у меня всегда сидели за одной партой».

И Гаврик закричал в трубу:

— Миша, алло! Друг, лети на третьей скорости прямо к Ольге Петровне. Ты слышишь? Алло, у прямого?

Но на том конце «прямого провода» стояла обидная тишина, а здесь, в землянке, разбуженная пронзительным криком брата, пятилетняя Нюська уже затянула свою нудную песню:

— У-у-у-хым, у-у-у-хым-хым. Мамка придет… Скажу, как ты по трубе с Мишкой дружил…

Гаврик зло посмотрел на сестру, собираясь высказать ей всё, что он думает о доносчиках, но, боясь, что Нюська откроет матери «тайну трубы», смолчал.

Недавно мать Гаврика положила конец его встречам с Мишей Самохиным.

— Баклуши бьете, а Нюська — как беспризорная! Мишка, ступи только на порог землянки, — оба подзатыльников получите!

К счастью товарищей, была обнаружена эта замечательная труба, связывающая дот с землянкой. Когда здесь была линия фронта, по трубе текла в доты вода. Но сейчас у Миши и Гаврика это был «прямой провод», один конец которого назывался «Большая земля», а другой — «Остров Диксон».

Нюська продолжала тянуть:

— У-у-у-хым-хым…

Гаврик вздохнул и заговорил с принужденной лаской:

— Нюся, ты же сестренка. И я тебя люблю. Не забыл оставить тебе сухарь. Сам не съел.

Из кармана куртки он вытащил сухарь и отдал его Нюське. Она перестала плакать, но по ее надутым мокрым щекам брат догадывался, что один сухарь не поможет делу.

Он нашел за печкой тонкую сосновую дощечку и, присев около сестры, опасливо заговорил:

— Вот из этой дощечки можно сделать тебе мельницу. Так мамка, знаешь, какой шум поднимет?. Ей она на растопку нужна. Что будем делать? А мельница может получиться… ну, просто мировая мельница!

Нюське очень захотелось иметь «мировую» мельницу. Она поднялась, оглянулась на дверь и шопотом проговорила:

— Гаврик, я не скажу мамке, что ты дружил с Мишкой по трубе. Мишка — хороший, труба — хорошая. Я ее укутаю травой, чтоб не замерзла. Нарочно она боится простудиться. Правда?

Обнимая сестру, Гаврик говорил:

— Ты ж у меня вся в папу. Военной тайны никому не разболтаешь.

Он достал из посудного ящика нож, наточил его на камне и стал делать мельницу. От этой работы он оторвался лишь на несколько минут, чтобы принести в чайнике воды из родника, наломать бурьяна и бросить его в печку. Насвистывая, возвращался он от родника домой. На пути ему повстречалась высокая старуха Нефедовна. Она несла на плечах мокрое белье.

— Чего свистишь? Или хату новую отстроил? Покажи ее! — спросила Нефедовна, оглядывая пустошь глинистого косогора.

— Бабушка, дым мешает. Ветер подует — увидите, — ответил Гаврик.

— Сбыться бы твоему слову, свистун! — усмехнулась Нефедовна, долгим взором провожая Гаврика, озабоченно напевавшего:

Прощай, любимый город,Уходим завтра в море…

Когда четырехкрылая легкая мельница была посажена на воткнутый у порога шест, осенний ветерок, набежавший с залива, с жужжанием и треском заиграл в ее белых крыльях. Нюська захлопала в ладоши и затанцевала.

— Муки намелю много! Мамка целую гору пышек напечет, и будем есть. Мише Самохе тоже дадим. Всем дадим!

— До чего ж ты у меня умная! — засмеялся Гаврик.

Через минуту Нюська целиком погрузилась в хлопотливые дела мельника, а Гаврик, подложив в печку бурьяна, почувствовал себя свободным, как приазовский ветер. Открыв трубу, он позвал: