Мария Киселёва - Верните маму Страница 10

Она вспомнила, как месяца два назад, этим спортивным костюмом, который оказался лучшим, напугала однажды маму. Тогда эскиз уже был готов и выполнен в красках, и Зойке он очень понравился.

— Как в заграничном журнале, — сказала она. — Я недавно видела такой.

Она сказала это как высшую похвалу, но мама испугалась.

— Как это «такой»? Похожий?

— Ну… такой же красивый. Похожий.

Мама совсем разволновалась.

— Если они похожи, то мне надо этот только порвать. Тогда он представляет чью-то копию. В лучшем случае — подражание. Где ты видела? Чей журнал?

Зойка точно не помнила, кажется, чешский. А может быть, наш, рижский. Она совсем не думала, что так растревожит маму. На другой день принесла от Веры этот журнал.

— О-ох! — вздохнула Галина Сергеевна с облегчением. — Ну это же совсем не то. Что же тут общего? Тоже красиво? Это другое дело.

Мама повеселела и убедительно доказала, что эти костюмы просто различны, а не похожи. Рига показывает новейший европейский стиль: множество застежек-«молний» на бортах, карманах, даже рукавах. А у нее, у Галины Сергеевны, куртка в духе народов Севера: глухая — застежки скрыты, — цельная, с меховым орнаментом по низу. Как ненецкая малица, только, конечно, укороченная. И шапочка из нерпы. Все это создает северный колорит.

Видно, это и оценило строгое жюри на выставке.

Зойка подумала о золотой медали в портфеле, засмеялась и пошла еще быстрее.

3

Николая Максимыча расстроило признание жены. Уже два года как она вернулась домой, а ее все терзают сомнения. Ах, как непросто ей опять утвердиться в жизни после почти десятилетнего пребывания в своем особом мире.

Николай Максимыч готовил Зойку и Анну Даниловну к возвращению Галины. Она многому-многому будет удивляться, ей многое будет казаться необычным, потому что за эти годы действительно все кругом изменилось.

— Так что не надо удивляться ее вопросам, — говорил Николай Максимыч, — и тем более показывать свое недоумение. Она постепенно привыкнет.

Она действительно постепенно привыкла, но сначала… Первое, что ее ошеломило после операции, — десять лет, которые она находилась в больнице. «Десять лет, — повторяла она. — Неужели?..» Значит, ей теперь тридцать пятый, а не двадцать четыре, как было… А Коле, Николаю Максимычу, тридцать девять. А дочери… может ли быть? Такая девочка…

Николай Максимыч приехал на первое свидание один. Сестра провела его в кабинет врача.

— Ну вот, все отлично, — сказал Илья Ильич. — Она умница, послеоперационный период идет гладко.

Николай Максимыч не совсем понял, что значит гладко: это температура, швы или?.. Он медлил с вопросом, а доктор уже ответил:

— Совершенно ясная голова. Умница просто.

— Да? Ну вот… вот так… — пробормотал Николай Максимыч и переставил чернильницу на столе. Доктор поставил ее на место:

— Давайте перекурим… пока никто не видит, и пойдем.

В коридоре Илья Ильич предупредил:

— На пять минут. И не волноваться. И никаких информации.

Голова больной была забинтована до глаз. Быть может, поэтому Николаю Максимычу в первый момент лицо показалось незнакомым. А может быть, потому, что глаза эти, серо-голубые, с широкими зрачками, смотрели так пристально, а главное, так осмысленно, что делали лицо живым и теплым, несмотря на восковую бледность. Неподвижной маски, бездумной и плотной, которая приводила Николая Максимыча в безнадежное отчаяние, больше не было. Он заметил это сразу и остановился.

— Здравствуй, Галя, — сказал хрипло.

Бледные веки ее закрылись и открылись снова.

— Голос непохож, — сказала Галина. — А сам ты похож. Я узнала тебя сразу, еще там, за дверью… по тени на стекле.

Николай Максимыч обернулся и глянул на дверь, как будто там могла быть еще эта тень. Узнала. Значит, только теперь узнала впервые? Илья Ильич у окна рассматривал какие-то рентгеновские снимки.

— И голос похож, — сказал он, не поворачивая головы. — Поперхнулся просто.

— Сядь, — попросила Галина, — а то мне неудобно смотреть. — Седо-ой, — прошептала она, и глаза ее стали влажными.

— Пустяки, — поспешно сказал Николай Максимыч. — Это неважно.

— А тебе правда уже тридцать девять?

— Ну да. Тридцать девять.

— И неправда. Через восемь дней только будет.

— Умница! — радостно засмеялся Николай Максимыч. — Помнишь?

Он взял руку Галины и легонько стиснул ее в своих ладонях. Вошла сестра со шприцем в руках:

— У меня инъекция.

— Уходим, уходим. — Илья Ильич закрыл папку.

— Ну, Галя, — Николай Максимыч поднялся, — поправляйся.

Галина первый раз повернула голову и легонько поморщилась:

— Подождите. Что-то еще? А-а, Зоя?

— Вот такая, — Николай Максимыч показал себе по плечо. — Скоро увидишь. И мама еще бодрая. Все хорошо, — и помахал на прощанье рукой, одними пальцами.

На втором свидании Галина была тревожной. Она о чем-то думала эти дни. Конечно ей было о чем думать.

— Коля, — начала она, — вот прошло столько лет, а я все тут и тут…

— Но это уже позади. Не надо об этом.

— Я не о себе, — проговорила она быстро. — А… как же ты… столько лет?

— А я ждал тебя, — сказал он просто.

— Я уже знаю, — губы ее дрогнули. — Мне Илья Ильич рассказал.

— Ну что ты, Галя. Мы с тобой это пережили. Теперь…

— Я знаю. Ты — человек редкий. Чем я сумею отплатить… — она волновалась, покусывала губы.

— Своим возвращением. А я совсем не редкий.

— Редкий, — сказала Галина твердо. — И доктор так сказал, и сама я понимаю. Не каждый бы столько ждал.

— Ну хорошо. Пусть редкий. Наверно, поэтому мне так повезло — дождался. А теперь посмотри на свою дочку.

Николай Максимыч привез Зойкины карточки, от полугодовалого младенца — тусклый отпечаток провинциального фотографа — до последней цветной фотографии: девочка в коралловом платье с косой через плечо.

Была здесь и та, первоклассница в форме, которая напугала тогда Галину и вызвала припадок. Николай Максимыч протянул ее с опаской: узнает ли? Не узнала. А голенького малыша вспомнила сразу. Это они ездили в Белоруссию летом к тете и сняли Зойку у сельского любителя.

— А в уплату отдали не деньги, помнишь, а мой зеленый крапинками сарафан. У фотографа маленькая дочурка была.

Николай Максимыч поразился ее памяти. Все это было совершенно точно, теперь он тоже вспомнил. Он сказал об этом потом доктору.

— Правильно. Все будет помнить, и до и после, — подтвердил Илья Ильич. — Но эти годы, — показал на палату, — провал.

Дома первое время Галина была растеряна. Все оказалось сложным, незнакомым, гораздо более трудным, чем даже она полагала.

За хозяйственные дела она бралась робко и часто останавливалась со щеткой или ножом в руках:

— Я не так?

— Так, так, — успокаивала Анна Даниловна. — А хоть что и не так, не беда. Через силу-то не старайся.

— Нет, — возражала Галина тихо. — Мне надо делать хорошо. Мне плохо нельзя.

— Не вели, Коля, так волноваться ей, — сказала как-то бабушка Николаю Максимычу. — Очень переживает, когда что не получится. А зачем переживать? Привыкнет. По дому она будет управляться, я вижу.

— Она работать просится, мама.

— Работать? — Анна Даниловна рассердилась, — Вы что? Спасибо и так. Больно хорошо, что по дому… Работать!

Николай Максимыч был согласен с матерью. Больно хорошо, как она говорит, и так. Это непростой и нелегкий труд — вести домашнее хозяйство. Пусть ведет. Во всяком случае первое время. Год, два. А там что-нибудь определится. Он настойчиво просил об этом Галину.

— Могу я желать, чтобы по приходе домой меня встречала жена? Накрывала на стол. А? Может, я этого ждал. Может, мне это приятно?

— Да. Но тебе будет приятнее, если твоя жена будет работать… как у других. И Зое. И вообще… мне тоже.

Она, конечно, над этим думала. Много. И решила твердо.

— Только, Коля, что-нибудь по силам. Я ведь ничего не умею. Вот это страшно. Но я буду стараться, — добавила она быстро и серьезно. — Я очень буду стараться.

В пошивочной мастерской она освоилась быстро. Сначала выполняла все беспрекословно, просто делала, что полагается, а потом ее стало огорчать, что в одном изделии кант проходит не так, в другом рюши плохо смотрятся.

— Ах, — вздохнула она как-то с досадой. — Разве такую ткань можно пускать на этот фасон? Это же персидский узор, его надо…

Старая мастерица, начальник цеха, наклонив голову набок, глядела через очки на быстрый набросок, который Галина делала на листке.

— А ведь и то, — сказала она помолчав, — погоди-ка, девка, я кое-кому покажу.

После этого Галина Сергеевна стала смелее.

— Ты не швея, — обняла ее однажды мастер цеха, — ты — модельер. Выдумка у тебя. Да и техникум полиграфический не зря же кончала. Иди на свое место.