Иван Васильев - Алые пилотки Страница 10

Утром я, как всегда, отправился собирать молоко. Ехал мимо Башкиных, постучал кнутовищем в окно:

— Пробуждайся, «врива», хватит дрыхнуть!

Ни звука. Спит мой заместитель как пеньку продавши.

Мост через Шешму переехал, остановился на пшеницу поглазеть. Вымахала пшеничка, зацвела, наверно, раздобыл-таки Телегин аммиачки. Отрадно!

Наперерез мне выкатился «Беларусь» с косилкой-измельчителем на прицепе. На ухабах косилка кланялась длинным хоботом, как слон в цирке. Дядя Юра поехал косить клевер на силос. Я помахал рукой, он — тоже. Приятно рабочим людям встретиться спозаранок!

Только поднялся на пригорок — ба, принцесса стоит! Платье голубое, пилотка алая, сапожки чёрные, блестящие. Кто ж такая?

— Садись, барышня, прокачу. Пятачок с версты беру.

Обернулась — глазам не верю: Ведёркина! И эту заботы чуть свет подняли.

— Ты чего тут делаешь?

— По грибы ходила и поля глядела.

Правда: у ног корзина стоит, мокрым папоротником прикрыта.

— Покажи, чего нашла.

— Одни подберёзовики. Белых ещё нет.

У Таньки на бровях капельки росы блестят, к пилотке паутинка прицепилась, тоже блестит, как ниточка серебряная. Ей-богу, принцесса из лесу вышла.

— Садись, подвезу. А хочешь, поедем молоко собирать.

Я принял корзину и заглянул под листья. Поверх грибов лежала тетрадка.

— Записываешь, кто потраву сделал?

— Подай руку. Не влезть.

— Извиняюсь, сударыня. Карета неисправна, пришлось телегу заложить.

— Болтаешь, что на ум придёт.

Мне стало совсем весело. Расстелил на бидонах фуфайку, мы уселись и покатили. Я коня подстёгиваю, Танька головой по сторонам вертит.

— Как интересно, Жень! Далеко-далеко видать. Ты не смейся, я ни разу на телеге не ездила. На машине ездила, а на телеге не ездила. Из машины только бурьян по канавам видать.

— Век техники, — сказал я важно. — Скоро пешком совсем ходить не будем.

— И плохо, — сказала она. — Ничего не увидим… Знаешь, что у меня в тетрадке? Про пшеничное поле. Хочешь, почитаю?

— Валяй.

Про пшеничное интересно. Посмотрим, что она увидела на поле такого, чего не вижу я и чего не видит Телегин.

Танька полистала тетрадку и, взглядывая на меня, стала читать про пшеничное поле.

— «Выколосилась и зацвела пшеница. Стоит зелёной стеной, понизу белая, в середине, где густ и сочен лист, тёмная, а сверху, по колосу, с лёгкой желтинкой.

Особенно хорошо пшеничное поле росным утром. Каждое растение, словно в тончайшем серебряном окладе, так и искрится. Меж колосьев паучки свои кружевные гамаки на ночь развесили. Роса на паутинках малюсенькими капельками осела, глянешь против солнца — дивным узором вышито поле.

Днём, когда солнце поднимется высоко и высушит росу, прилетает на поле ветер и качает колосья. Ветер не просто забавляется, а работает. Зелёные бутончики на колосе приоткроются и выбросят по три жёлтенькие тычинки. Ветер опыляет пшеничное поле.

Вечером низкое солнце освещает хлебную стену мягким светом, и пшеница купается в его ласковых лучах.

Солнце, роса и ветер помогают человеку вырастить большой хлеб. Они же делают поле красивым. Не будь этой красоты, наверно, скучен был бы труд пахаря…»

Вот вам и Ведёркина, возьмите её за рубль двадцать! Как она всё это высмотрела: и паучков, и серебряные гамачки, и тычинки? Для меня пшеница и пшеница, миллионы колосьев качаются по ветру, считаешь, сколько пудов уродит…

— Не нравится? — спрашивает Танька. — Ты всё молчишь, Жень.

Так и набивается на комплименты. Ей-богу, она думает, что уже книжки может сочинять.

— Послушай, ты дядьку Арсения случайно похожим нарисовала или не случайно?

— Это когда на «молнию»?

— Ну да. Сразу можно было узнать.

— Я не знаю. Рисовала просто так, а получилось похоже.

— Бери карандаш и тетрадку, — сказал я решительно и остановил коня. — Рисуй. Я буду говорить, а ты рисуй. Годов ему двенадцать. Лицо круглое. Нос маленько курносый. Глаза вертучие, круглые, как шарики. И чистые. Сразу видать, честный. Ещё он добрый, отзывчивый. Товарищ хороший. Уши оттопыренные. Волосы чёрные. Подстрижен как попало, чёлка на глаза лезет. Почему не рисуешь?

— Я так не могу, Жень.

Я разочаровался:

— Тогда ты не художница. Это называется словесный портрет. Настоящие художники в два счёта нарисуют.

Танька грызла карандаш и молчала. Взгляд у неё был такой, будто она ничего кругом не видела. О чём-то думала. Я тронул коня, и мы поехали шагом.

— С живого портрет просто сделать. А он погиб. Его миной разорвало.

Я поглядел вперёд и… Что за деревня показалась? Должно быть, Игнатовка, а это… Батюшки светы, Колесниково! С другого края заехал. Поговорили называется! В Игнатовке и Бубнове хозяйки с вёдрами ждут, а я тары-бары-растабары…

В Колесникове работал как на пожаре, только вёдра мелькали. «Давай, давай! — тороплю женщин. — Время летнее, молоко живо прокиснет». Моя горячка была истолкована по-другому. Настя-доярка с подковыркой:

— На пару-то веселей, Женечка. Всё в руках горит.

Баба Груня притащилась — и тоже:

— Князь со княгинюшкой пожаловали.

А я — им:

— Хахоньки устраиваете, а кто вчера полднёвошное молоко вылил? Кислотность повышенная. Чуть назад не завернули.

Тётка Маня заахала:

— Это кто же такое удумал? Настя, ты?

— Вот ещё! У меня дачников полный дом, только утрешнее сдаю. Баба Груня, поди, за копейкой погналась.

— Ах бесстыжие твои глаза! Это я-то за копейкой?

Ну, думаю, ругайтесь на здоровье, а мне некогда. Подстегнул коня — и айда. Только последний дом миновали, Маша Петухова вылетает, кричит вдогонку:

— Стойте! Стойте! Вот хорошо, что приехали. Никого из штаба не бывает, а у нас сил никаких нет.

— Здрасте вам! Каждый день езжу, а она — «никого»! Дрыхнешь до обеда.

— Что случилось, Маша? — спросила Танька.

— Поглядите, что на Волге творится! Таких дорог понаделали, весь ячмень затоптали.

Петухова — командир седьмого поста. Этот пост должен охранять колесниковские поля, а они почти все вдоль Волги. С наступлением лета сюда рыболовы и туристы так и прут.

— Залезай на телегу, — велел я Маше. — Поглядим, с чем вам не сладить.

Я дал маленько крюку, и мы поднялись на Колесниковскую гору, с которой открывалась излучина Волги. Весь берег был заставлен синими, белыми, оранжевыми палатками. Под деревьями и на открытых местах стояли машины и мотоциклы. В одном месте натянута волейбольная сетка. У воды, как грачи на свежей борозде, сидели рыболовы.

— Уладим, — сказал я, уверенный, что всё обойдётся, что если где и притоптали немного ячменя, убыток возместят: люди сознательные. — Сегодня на восемнадцать ноль-ноль назначаю заседание штаба. Ведерникова и Петухова, сообщите командирам постов!

В восемнадцать ноль-ноль командиры не собрались. Женя с Толей ждали у пруда на поваленной вербе и от нечего делать затеяли борьбу. Поставили руки на ствол вербы, локоть к локтю, и сцепились пальцами.

— Капитулируй, Башка! У меня тренировочка: бидоны на телегу мячиками летают.

Женя взял рывком и почти положил Толину руку. Но Толя поднатужился и отжал назад.

— Мячиками, да? Летают? Неизвестный чемпион Европы и Азии, да?

Башкин жал медленно, но настойчиво. Женина рука готова была вот-вот лечь побеждённой. Борцы пыхтели, как два паровика.

— Силу вам девать некуда, — сказала Таня Ведерникова, мешком сваливаясь с велосипеда. — У меня спина деревянная и ноги свело. Полколхоза объехала.

Она вытянулась на траве, тяжело дыша. Стрельцов встал, свёл брови к переносице и строго официально спросил:

— Ведерникова, у вас часы для красы? На сколько было приказано собрать командиров?

Таня с удивлением посмотрела на него, села, обхватив руками колени, и вдруг улыбнулась, устало и светло.

— Воображала. Лучше бы спасибо сказал. — И, достав из кармана сарафана вчетверо сложенный тетрадный листок, подала Жене. — Думаешь, в скакалки играла?

Женя развернул, и командирская важность мигом слетела с него.

— Похож! — закричал он, подскочил, притопнул ногой, перепрыгнул через вербу и от избытка чувств стукнул Тольку по голове. — Ей-богу, похож! Вылитый Башка! — И ещё раз стукнул приятеля. — Будешь знать, как тюкать на таланты.

Толя разглядывал собственный портрет, нарисованный Таней по словесному описанию; и недовольно хмыкал:

— Глаза бараньи. И уши у меня нормальные, как у всех людей. Карикатура, а не портрет.

— Ты такой и есть, лопоухий, — сказал Женя. — А теперь, Ведерникова, слушай. Пойдёшь завтра в Игнатовку, найдёшь бабку Дарью, она на краю живёт, и всё у неё выспросишь про сына Ванюшку. Она тебе будет рассказывать, а ты рисуй. Целую картину нарисуешь, поняла? Задание особой важности.