Тамара Холостова - Девочка перед дверью. Синие горы на горизонте Страница 10

— Я никогда нигде так не скучьял, как я буду скучьять по здьесь, — печально говорит Лева, глядя на дяди Васин перец. — И по этой жаркое. И по картины…

(На стенах ресторана висят два огромных полотна: «Крепостная актриса в опале, кормящая грудью щенят» и «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров». Картины эти копировал верблюдский художник Миша Куценко. Он приходил к нам в гости и говорил с мамой «за искусство». И мама терпела его, потому что он был горбатый.)

— У нас останутся ваши дома, Лео, — говорит мама. — И мы будем вас вспоминать.

— Особенно в октябрье, когда полетит крыша с десятого дома.

Мы смеемся. Десятый дом строил помощник Лео, который уехал позавчера. Лео говорит, будто Вильямс, пока жил у нас, все время страдал: все что у нас продавалось, Вильямсу было «ни к чьему», а все, что ему было «к чьему», у нас не продавалось…

— Но институт получился замечательный, — говорит мама. — Когда мне мой Лева (мама имеет в виду папу) о нем рассказывал по дороге сюда, я боялась, что будет нечто ужасное. Конструктивизм я, по правде говоря, терпеть не могла.

— Вы, Мэгги, говорьите чьуш! — немедленно обижается Скейлард. — Откуда вы знаете конструктивьизм? По дурной фотография? Конструктьивизм — это объем, взлет!

— Меня пугала сама затея строить в виде трактора, — робко извиняется мама.

— И ничуть не похоже на трактор! — горячо возражаю я. — Он на пароход похож.

— Да, — соглашается мама. — Пожалуй.

— Чьерт… Мнье так сейчас хорошо, — сердито говорит Лео. — Есть такой одьин фильм. Он длинный, но это не есть важно. Кончается он так: молодые льюди лубят друг друга, они есть бедный. Потом им делается наследство. Они женятся и едут в Америка за это наследство. Он — художник, она — музыкант. Оньи будут учиться… Родные их провожают. Оньи машут рукой. Все очьен хорошо. Пароход отходит от берег. И видна надпьис: «Титаник»…

Все молчат.

— Ну и что? — спрашиваю я.

— Мне не везьет, — продолжает Скейлард, вертя в руках рюмку. — Сначала я строил в Испании. Тьепер тут…

— Но здесь же не бомбят, — говорю я.

— Ладно, — говорит папа. — Ничего не поделаешь. Выпьем еще, тезка.

Новые тетрадки

Перед самым Новым годом Вера Антоновна вошла в класс и сказала:

— Дети, я принесла сегодня новые тетради. По арифметике и письму. Писать мы в них будем со второго полугодия. А сейчас я вам их раздам. Кто у нас сегодня дежурный? Аврора? Раздай тетради, Аврора.

Аврора стала раздавать тетради, и тут по классу пошел стон. Таких замечательных тетрадей мы не видели никогда в жизни! Чего-чего только в них не было! На тетрадках по арифметике был нарисован Вещий Олег с дружиной, и конь, и кудесник. А на тетрадях по письму — кот, и дуб, и Пушкин, и неведомые звери вокруг. А сзади, там, где всегда бывает таблица умножения и правила поведения учащихся, были вместо этого стихи про Олега и Лукоморье. Даже прикасаться было страшно к этим тетрадям, а не то что писать! Мы сидели и смотрели на них, и гладили их пальцами, и поверить себе не могли, что нам привалило вдруг такое счастье.

— Вы знаете, дети, — сказала нам Вера Антоновна, — что в феврале будущего года наша страна будет отмечать сто лет с того дня, как был убит великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.

— А кто его убил? — спросил Миша Клочай. — Враги народа?

— Дурак, — сказала Саша Грищенко. — Тогда не было еще врагов народа.

— Нет, Саша, — очень серьезно сказала Вера Антоновна, — ты не права. Враги народа тогда как раз были. Врагами народа было царское самодержавие и помещичий класс. И это они направили руку убийцы…

Ну, я, конечно, не знаю, какие такие были враги народа сто лет назад, но вот сейчас — я бы их прямо убила! Это надо ж придумать такую пакость!

После Нового года я простудилась и проболела почти все каникулы и еще неделю потом. Я сидела дома и мечтала, как я приду в класс и начну писать в новых тетрадках. Все ребята уже писали, а у меня они еще лежали нетронутые, завернутые в калечку; и еще мы с Сашей сделали к ним закладки с переводными картинками. И я их доставала и любовалась на них…

И вот я пришла в школу — и вдруг вижу такое, что я тут же решила, будто я, наверное, сошла с ума. Или что это Вера Антоновна сошла с ума. Потому что она сидела у себя за столом и тетрадка за тетрадкой срывала с них обложки. А рядом с ней сидел наш актив и тоже помогал ей рвать обложки с тетрадей. Рядом на полу валялась уже целая куча, а Зина Витовтова и Аврора собирали их и совали в мусорную корзину.

Вера Антоновна молча рвала обложки; она сидела, опустив голову, и была красная, как «комиссарское жаркое», и я окончательно решила, будто она заболела.

Но тут наш актив заметил меня наконец и Галя Лихацкая закричала:

— А ты свои уже сорвала?! Рви скорей!

— Вы что, с ума сошли? — спросила я.

— Давай скорей свои тетрадки! — закричала Галя.

— Не дам…

Галя сощурилась.

— Ты, что ли, за троцкистов, да? — спросила она меня.

— При чем здесь троцкисты? — спросила я обалдело.

Вера Антоновна сказала спокойно:

— Вика, дай свои тетрадки.

И тогда я заплакала. Саша Грищенко сказала:

— Она же болела. Она же ничего не знает.

И весь класс принялся мне объяснять, что, оказывается, враги народа с троцкистами сделали специально эти обложки, чтобы всех обмануть, потому что сначала кажется, будто это обыкновенная картинка, а на самом деле там написано знаешь что?! «Да здравствует Троцкий!» И главное, они так хитро это написали, что сто лет смотри — и все равно не догадаешься, что там такое написано. И только одна девочка в одном городе догадалась и всем показала. Теперь эти обложки по всему Советскому Союзу рвут, и мы тоже рвем, а девочке той в Кремле дадут орден!

И они принялись показывать мне, как спрятана эта самая надпись, и я сказала, что да — вижу. Хотя если по-честному, то я ни черта не видела! Я только поняла, что стремя Вещего Олега на самом деле не просто стремя, а буква «Д» (видимо, от слова «Да здравствует»).

И я подумала после этого, что вот до сих пор я так и не могла понять, чем эти самые троцкисты и враги народа занимаются и почему с ними надо бороться, но теперь я и сама вижу, какие они жуткие сволочи. Я говорю — я б их прямо убила…

Мамина подруга Нюта

Из Ростова позвонили, что к нам в Верблюд выехала испанская делегация из города Барселоны.

Директор вызвал моего папу и велел, чтобы на всякий случай он приготовился, если будет надо переводить им. Папа поморщился и сказал, что испанский он знает постольку-поскольку. Но директор ответил, что поскольку-постольку — это тоже дай бог…

А нашему классу велели, чтоб мы готовили свой спектакль «Не забудь о братьях» — показывать его испанцам.

Но оказалось, что переводчик у испанцев есть свой. Поэтому мама и папа просто пошли в зрительный зал и сели на самый верх, откуда у нас в институтском актовом зале все очень хорошо видно. Я села с ними, потому что мы должны были выступать только после торжественной части.

Сцена у нас в институте маленькая, но очень красивая, выкрашенная масляной краской под мрамор. А сейчас там еще повесили флаги — наш и испанский — и поставили стол с красной скатертью и стулья. И на сцену выкатилось столько начальства, что непонятно стало, куда же сядут испанцы.

Потом встал директор — торжественный, в синем костюме, с галстуком, бритый — и предложил всем похлопать и поприветствовать. И на сцену вышли испанцы. Их разместили все-таки. Только Хмырю-С-Бидончиком пришлось сесть сбоку.

Я стала разглядывать испанцев и решила, что это какое-то надувательство, что испанцы — невсамделишные. Потому что хотя кудлатые и черные они были почти как наша Саша, но одеты они были почему-то не по-испански, а в украинские рубашки со шнурочками.

Но тут под барабанную дробь вышли все наши воображули из третьего «а» — и Женька Марголин, брат нашей Ирочки, и Инна Дьяченко — и преподнесли испанцам цветы, а Инка прокричала речь: «Мы — советская молодежь! приветствуем! героических защитников города Барселона!!!» А после этого надела на испанцев красные галстуки. И тогда я сообразила, что испанцы настоящие, а просто в рубашки эти их всех нарядили где-нибудь еще раньше, до Верблюда.

А потом испанцы тоже стали говорить речи и ихняя переводчица стала переводить. И тут моя мама ахнула и схватила меня за руку.

«Боже мой! — сказала мама. — Это же Нюта!»

Про Нюту я знала. Нюта была мамина подруга еще со Стаюнинской гимназии. (Стаюнинская гимназия — это так называлась школа, где раньше училась моя мама.)

И мама всегда говорила: «Вот когда мы с Нютой…» И всегда получалось, что они с Нютой были порядочные хулиганки.