Станислав Романовский - Семейный экипаж Страница 10

Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:

— Спасибо…

Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.

Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.

Дома мать выговаривает отцу:

— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…

Отец перебивает чужим голосом:

— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?

Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.

Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.

Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?

Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.

— Сынок, ты что? — шепчет она. — Зачем так, а?

Она берёт сына на руки, ходит с ним по комнате, и в глазах её, удивлённых и вспоминающих, — тихая боль и возвращение в этот мир, где она родилась и где родился её ребёнок и где когда-то, как заклинание, как оборону от бед, она шептала над его колыбелью:

«Зёрнышко ты наше!..

Зёрнышко-оо…»

Глава двенадцатая

ПШЕНИЧНОЕ СОЛНЫШКО

Нурлан просыпается, оттого что в прихожей кто-то тяжко вздыхает и пыхтит:

— О-оох!.. Пых!.. Брр!..

Брр — не страшно: это холодильник, похожий на белого медведя. Он задумается, застынет, а потом его ознобом передёрнет. Холодильник затрясётся, скажет, да не по разуму, — брр и успокоится, чтобы через некоторое время опять озябнуть и тут же согреться.

А вот кто пыхтит и вздыхает так горестно? Дедушка?..

Мальчик высовывается из-под одеяла и замирает: за дверью кто-то фыркает и торкает совсем не по-стариковски:

— Форк!.. Торк!.. Ооо…

Похоже, что маленький ягнёнок прибежал, всё обнюхивает и всё ему тут в диковинку.

Только как он в квартиру-то попал?

— Ох! — вздыхает гость за дверью.

Так умеет только один Богдан, когда разучивает роль:

«Ох! Тяжела ты, шапка Мономаха!»

Всё понятно: на кухне сидит сам Богдан. Почётный гость, самый сильный человек в детсаде.

Вот визит, всем визитам визит.

Визитище!

— Я сейчас! — обрадованно кричит Нурлан, сбрасывает одеяло, натягивает брюки и рубашку. Застегнуться на все пуговки у него не хватает терпения, и, путаясь в одежде, мальчик выбегает на кухню.

Богдана там нет. А кто шумел-то?

Пыхтит. Кряхтит.

Вверх ползёт.

Недосмотришь — упадёт.

Но не больно ему.

Почему?

Вон оно что: на столе стоит корчага, а в ней пучится белое, как сметана, тесто.

Закрыть его чем-нибудь, чтобы поутихло!

Нурлан оглядывает сложное кухонное хозяйство, выбирает доску, на которой стряпают пельмени, и нахлобучивает её на корчагу.

Тесто не дышит, словно и нет его.

Порядок! Где наша не пропадала?

Нурлан потягивается, зевает и собирается пойти полежать, как вдруг доска-хлебница начинает крениться и из-под неё белой Кудриной вылезает тесто.

Упрямое!

— Куда ты? — чуть не плачет Нурлан. — Чего тебе в квашне-то не сидится?

Тесто не слушается — ползёт во все стороны. А доска-хлебница — набекрень.

Может, его отбавить, чтобы в корчаге просторней стало?

Вокруг корчаги, как цыплята вокруг наседки, Нурлан собирает кастрюли и кастрюльки — белые, синие, коричневые. Половником мальчик зачерпывает тесто. Оно берётся податно, густое, вязкое, затягивает половник к себе и не отпускает.

Ни туда, ни сюда.

Один черен торчит из теста.

Что ты будешь с ним делать, а?

Нурлан подвигает стул, взбирается на него и тянет черен вверх, пока хватает сил. Тесто тянется за черпаком, встаёт белым столбом и — надо же! — обрывается.

Оно звучно шлёпается в квашню и опять принимается ворочаться, форкать и торкать. А у Нурлана остаётся половник. Тесто свисает с него, и сколько ни тряси — не стряхивается.

Пристало, как пристыло.

Нурлан запрокидывает голову, ртом ловит тесто, свисающее с половника, с наслаждением ест его — сырое, кис-слое и немыслимо вкусное.

Пока человек наслаждается жизнью, тесто перевалило через край корчаги и подбирается к столу. Замешкавшись, оно опускается на столешницу и ползёт по ней, куда ему вздумается.

Не сводя глаз с теста, Нурлан чисто-начисто облизывает половник, слезает со стула, не брякнув, кладёт половник па стол, пятится к выходу, спиной открывает дверь и зовёт:

— Мама!

Никто не откликается.

Мальчик вбегает в комнату родителей. Там никого нет. Тахта и кровать заправлены. Судя по всему, родители встали много раньше его и ушли.

Где их искать?

А тесто ползёт по столу, подползает к краю и свешивается с него.

Ой, что теперь будет?

— Мама-аа!..

Нет её.

Народ надо звать на помощь. Народ!

Нурлан выбегает на крыльцо и видит маму. Она несёт картошку из огорода — светлую, пахнущую лёгкой рассыпчатой землёй. Мальчик кубарем скатывается под ноги маме и от переживаний не может выговорить ни слова.

Мама берётся за сердце.

— Что опять стряслось?

— Тесто!..

Мама бледнеет.

— Так я и знала, — говорит она, спешит за сыном, на ходу перевязывая косынку, чтобы волосы были спрятаны.

На кухне мама быстрым взглядом оценивает обстановку.

— Так, так, — говорит она. — Тут, я вижу, без меня похозяйничали? Да ты погоди реветь, сынок. Сейчас будем печь хлебы!

Рассказать вам, как пекут деревенский хлеб? Не на хлебозаводах, а в русской печи в глубинных деревнях? Хозяйка на стол с вечера рассыпает сушиться муку, отчего в доме светлеет, как от первого снега. Утром она чисто-начисто умывается, смотрит на свет Руки, можно ли ими делать хлеб, повязывает волосы косынкой, просеивает муку через бабушкино сито, у которого светится лубяной обод. Хозяйка закатывает рукава, месит тесто в глиняной квашне, тоже бабушкиной, трижды Уроненной с лавки, с отбитыми краями, но внутри чистой, глянцевой и насквозь звонкой. Тесто не поддаётся, липнет к пальцам, но хозяйка мнёт его с сосредоточенным — не подступись — лицом. Когда тесто перестаёт приставать к ладоням, хозяйка ставит квашню в тёплое место.

С этого времени в доме поселяется ещё одно живое существо — Хлеб. В корчаге ему тесно, он пучится, дышит, и когда он дышит особенно слышно — ребёнок перестаёт капризничать и прислушивается, кот на лежанке просыпается, а хозяйка идёт обмять тесто.

Мнёт хозяйка тесто и, случалось слышать, поёт:

Вымету, вымету чистое поле.Нагоню, нагоню белых лебедей.Посажу, посажу во красное окошко,Во красное окошко да рядышком к ряду.Вылетят лебеди из красного окна,Да сядут белые на четыре столба[6].

И одна хозяйка знает, когда вылепить каравай, на деревянной лопате посадить его в печь, закрыть её железным листом и вынуть из печи горячее, прихотливо разрисованное трещинками, золотисто-карее чудо, которое дети зовут Солнышком. Я слышал не раз, как дети, дожидаясь хлеба из печи, тихонько звали его:

Солнышко! Солнышко!Выгляни на брёвнышко.

Я замечал: если хозяйка печёт хлеб, в семье забываются обиды и надолго устанавливаются мир и лад.

После маминых хлопот, когда тесто усмирено и усажено в духовку, Нурлан осмеливается спросить:

— Папа скоро придёт?

— Не знаю, — отвечает мама. — Его к директору совхоза вызвали. Человека привезти.

После молчания Нурлан спрашивает:

— А Иван Пантелеевич не поехал?..

— Он не думал, что так скоро. Его на той неделе в Кваркено услали хлеб убирать.

— О!

Входит отец.

— Всё хорошо? — спрашивает мать.

Отец кивает, раздевается до пояса, моется под краном, подставляя воде шею и плечи. Он такой озабоченный и молчаливый, что Нурлан не решается подступиться к нему, а только глядит на него и радуется его присутствию.

Мать открывает духовку, пробует печево на звон — ножиком стучит по корочке. Хлеб отвечает добрым отчётливым звуком: «Я поспел!»

Отец с сыном садятся за стол, а мать на противне вынимает из духовки хлеб, как пшеничное Солнышко, и ставит остывать перед мужчинами.

Отец ничего не говорит, но Нурлан чувствует, как около пшеничного Солнышка мягчеет его душа.