Альберт Лиханов - Музыка Страница 11

Я остановился.

Поезд завернул дугой, и на последнем вагоне замаячил красный огонёк.

Поезд уходил на войну.

Война продолжалась…

И много было впереди всего. У меня — трудных гор. У отца — трудных дней.

Музыка

У всякого человека есть в жизни история, которая — как зарубка на дереве: потемнеет от времени, сровняется, смолой её затянет, но приглядишься внимательнее — вот она, тут, осталась, присмотришься ещё — и время обратно пойдёт, закрутится часовая стрелка против солнца — всё скорей и скорей…

Вот и у меня есть такая история, и я всегда вспоминаю её, когда слушаю музыку. Вспоминаю, как учился я играть, да так и не выучился, зато выучился другому, может быть, поважней музыки: выучился… да, выучился драться. Не просто кулаками махать, а отстаивать справедливое дело.

Началось всё это как — то случайно, и никак я не мог подумать, что в этот обыкновенный, простой самый день начинается какая — то там история.

Итак, это было вскоре после войны. Когда я, вернувшись из школы, ел жидкий суп с перловы ми крупицами на дне, позвякивая ложкой, а бабушка и мама сидели по краям стола и участливо глядели на мою макушку, жалея меня за выпирающие из спины лопатки, бабушка неожиданно сказала:

— Ой, Лиза, у Правдиных Ниночка идёт в музыкальную школу. Давай и Колю запишем!

Я пошевелил ушами, не придавая этому большого значения и не отрывая взгляда от крупинок на дне. Это меня и погубило.

Я не удосужился посмотреть, как заблестели бабушкины глаза, и был наказан.

А бабушка и мама оживлённо говорили надо мной, обсуждая новую проблему, и бабушка, особо склонная к искусству, рисовала живые картины. Я и эти картины пропускал и оторвался от тарелки только раз, когда бабушка вдруг зажужжала.

Я вопросительно поднял голову и увидел, как бабушка, закрыв глаза и отведя в сторону согнутую левую руку, держит в другой руке вилку и жужжит — то громче, то тише. Лицо её выражало блаженство, и только тут я понял, что она подражает скрипачу и звуку, видимо, скрипки.

Мама сидела напротив бабушки, облокотившись о стол, глядя куда — то вдаль, и лицо её было задумчиво.

Я глядел на них, и незаметно ложка упала у меня из рук, произведя чужеродный обстановке звук, сопровождаемый жидким фонтанчиком.

Бабушкина скрипка умолкла, она поглядела на меня и засмеялась. Засмеялась и мама, и они долго хохотали сами над собой, вытирая слёзы и гладя меня по макушке.

Разговоры о музыке поутихли, хотя, как мне казалось, бабушка чаще прислушивалась теперь, когда по радио что — нибудь играли, и, бывало, даже останавливалась посреди комнаты с суповой кастрюлей, если аккорды были особо волнующие.

Я по — прежнему жил своей мелкой частной жизнью заурядного четвероклассника и всё ещё не мог осознать назревающей угрозы.

Примерно через неделю, когда я, как и в прошлый раз, глотал суп, мечтая о белой булке и раздумывая, почему она называется французской, над моей головой произошёл ещё один разговор на музыкальную тему.

— Ты знаешь, — сказала бабушка мне, — я была у Правдиных. Они скрипку не рекомендуют: очень действует на нервную систему.

— А как же? — растерянно спросила мама. — Можно было бы мою шубу обменять. На рынке скрипки есть.

— Да, — сказала бабушка, — но большой размер, взрослые. Для детей нужно поменьше. А купишь маленькую, вырастет, новую надо. Не напасёшься…

Они вздохнули.

— А фортепьяно, — сказала бабушка, — легче. Можно с кем — нибудь договориться, к кому — нибудь ходить на игру. И на нервы меньше действует… А то тут эти… как их… пиццикато. Одной рукой всё дрожать надо…

Теперь засмеялся я. Я представил себя в чёрном фраке и с галстучком, как у франта или у офицера в кино. А в руках у меня скрипка, жёлтая, как сливочное масло. Лизни — вкусное. А я не лижу, стою на сцене и смычком по струнам вожу и такую выскрипываю музыку! А в зале, прямо напротив меня, сидит враг мой первейший Юрка Рыжий и губы от зависти облизывает.

Ох, этот Юрка!

Трудно, в общем, невозможно установить, почему сложились у нас тогда такие отношения, но Юрка преследовал меня буквально по пятам.

В первом классе мы учились вместе, и на переменках от нечего делать, а может быть, от холода, который стоял в классе, мы становились возле стенки и толкались. Кто кого отошьёт от стенки. Юрка был посильней — во всяком случае, мне это так казалось — и всегда всех отшивал от стенки, а меня легче других. Отшивая, он нахально смеялся, и это действовало на меня особенно. Впрочем, всякая очень уж сильная уверенность человека в самом себе, самоуверенность словом, до сих пор приводит меня в некое смятение и вызывает неуверенность. Не по себе мне как — то становится…

Так вот, Юрка отпихивал всех у стены, мы орали, но уступали ему. Потом Юрка перешёл почему — то в другую школу и на некоторое время исчез с горизонта. Но только на время…

Между тем музыкальные события развивались, и в один прекрасный вечер, совершив необычайный поступок в своей практике — велев отложить уроки "на потом", — бабушка взяла меня за руку и повела в музыкальную школу.

Идти с ней за руку мне было стыдно, но такая уж существовала у бабушки традиция — водить меня по улице за руку, как слона из басни Крылова, и я шёл, озираясь по всем сторонам, чтобы в решающую минуту, когда из — за угла появится чья — нибудь знакомая личность, вдруг зачихать и полезть в карман за платком или просто напрячь силы и посильней рвануть руку, дабы доказать свою хотя и относительную, но всё — таки независимость.

А тут произошло всё как — то неуловимо. То ли я зазевался, то ли он просто вырос из — под земли, но в тот самый миг, когда я мирно волокся на бабушкином буксире, передо мной появился Юрка Рыжий…

Я мгновенно освободился от контактов с бабушкой, но это было ни к чему, потому что Юрка уже видел, как меня и в четвёртом классе водят за руку. Видно, у меня здорово покраснели уши. Юрка Рыжий уловил моё состояние и, как бандит на безоружного человека, напал на меня.

— Ну, ты! — сказал он и пошёл за мной следом. — Ну, ты! — повторил он, нахально улыбаясь, и чуть стукнул по одной моей ноге так, что я зацепился ею за вторую ногу и едва не упал.

Видно, тут — то и состояла моя главная* ошибка, потому что я не остановился, а ускорил шаг и догнал бабушку. Наберись я тогда храбрости, остановись на мгновение и ткни хотя бы легонько этого Юрку куда — нибудь в грудь, он бы, наверное, отвязался от меня и весь конфликт был бы исчерпан. Но я не остановился, не ткнул Юрку, даже ничего не сказал ему, а прибавил шагу, почти побежал, догнал бабушку, влекомую музыкой, и — о слабость! — сам взял её за руку, как бы страхуясь от Юркиного нападения.

Юрка Рыжий сухо хохотнул, увеличил дистанцию и пошёл за нами, время от времени покрикивая:

— Ну, ты!..

Музыкальная школа размещалась где — то в глубинах драматического театра, под самой крышей, и, пока мы добирались до неё, я подумал, что театр походит на огромного слона, а мы идём внутри у него, по бесконечным и узким, словно кишки, коридорам. Впечатление это подтвердилось, когда мы нашли всё — таки эту музыкальную школу. Она оказалась обыкновенным коридором, перегороженным крашеной фанерой. В этом аппендиксе было полно народу, главным образом взрослые, хотя школа называлась детской. Приглядевшись, я увидел, что взрослые не одни, а все с ребятами или девчонками, и все ведут себя так, будто ждут чего — то.

Бабушка нашла местечко, мы устроились, я начал разглядывать коридор повнимательнее, и вдруг почувствовал, как снова, второй уже раз сегодня, краснеют мои уши.

В другом углу, положив руки на колени, с белым бантом, который был больше её головы, сидела наша классная тихоня Нинка Правдина, сидела выпрямившись, как на уроке, серьёзная до невозможности, и смотрела на меня, преисполненная чувства собственного достоинства. Даже кнопочный нос с редкими веснушками у неё кверху задирался.

В краску меня бросило сразу от многих обстоятельств. Во — первых, потому, что вся эта история с музыкой казалась мне ненужной и даже постыдной в глазах серьёзных людей и в мои планы вовсе не входило, чтобы кто — то видел меня тут.

Во — вторых, потому, что Нинка Правдина в ту пору казалась мне непревзойдённой красавицей, чему не мешали даже редкие веснушки на её носу. Кроме того, она держалась в школе как — то особнячком, даже с девчонками не водилась, а потому казалась мне какой — то странной… Во всяком случае, к её ответам на уроках, за которые ей всегда ставили пятёрки, я внимательно прислушивался, а её неофициальных высказываний на переменках, равно как и взглядов, пронизывающих до пяток, просто — напросто остерегался.